– Да как вы смеете! – вспыхнула Саша и замолчала, опомнившись.

Это у нее от потрясения мысли не в ту сторону убежали.

– А моя мама? – спросила она, собравшись с духом. – Не была же она монашкой в самом деле?

– Видишь ли, у твоей мамы было многоводие, и она, похоже, плохо питалась, а носила она тебя тяжело. Твое дыхание едва прослушивалось, оно было слабым, прерывистым. Мне пришлось сделать операцию, чтобы спасти тебя. Но твою маму спасти не удалось.

– Понятно, – пробормотала Саша, ощутив такую боль в груди, будто ее пронзили шпагой. Она укуталась в одеяло, в одночасье замерзнув теплым летним вечером, и закрыла глаза, не желая ничего более слушать или знать.

До позднего вечера Лядова пролежала неподвижно, притворяясь спящей, но ее дыхание было слишком частым и поверхностным – как у людей, удерживающих себя от слез.

Гранин не беспокоил ее, занимаясь каждодневными своими делами, однако чутко прислушивался и не закрывал дверь в ее комнатку.

Она заговорила, когда он уже приглушил все лампы и собирался идти спать:

– А почему мама голодала? Папа что, накормить ее не мог?

Гранин вошел к ней и опустился в кресло возле постели:

– Я ничего не знаю о том, как познакомились твои родители, что меж ними было и как твоя мать была доведена до полного истощения.

– А что вы знаете? – вяло спросила она, не шевелясь.

– Эта была зимняя ночь, мы спали, когда послышались цокот лошадиных копыт и мужские голоса. Я быстро оделся и поспешил вниз, велел жене и детям оставаться в своих спальнях. Два здоровых лакея не стали даже стучать, сходу выбили дверь и внесли на руках бесчувственную женщину. Она была такой молодой…

– Вы знаете ее имя? – встрепенулась Лядова.

– Екатерина Карловна Краузе, единственная дочь великого канцлера.

Она нахмурилась, осознавая это.

– Канцлера? – повторила Лядова и порывисто села, с силой сжав его руки.

– Ну ну, – пророкотал Гранин успокаивающе, – не следует так резко двигаться.

– Как это – канцлера? – не слыша его, взволнованно воскликнула она. – Отец говорит, что во всей империи нет человека омерзительнее! И это… Пресвятая Богородица, мой дед? И половина моей крови – его кровь? Да не ошиблись ли вы, мой милый лекарь?

– Прости, душа моя.

– Но у него же в распоряжении лейб медик этот… Бергер! – теперь в голосе Лядовой зазвучал гнев. – И еще настоящий цыган колдун, говорят…

– Драго Ружа.

– Что же они все скопом одну женщину не спасли?

– Я не знаю, – снова вздохнул Гранин.

– Расскажите мне все, – умоляюще и страстно выдохнула Лядова, – и прошу вас, не упустите ни одной подробности!

Меньше всего на свете Гранину хотелось рассказать ей то, что должно, и он бы с величайшим удовольствием опустил некоторые детали той ночи. Но Гранин был стар и если не мудр, то опытен, и знал совершенно точно: от тайн одни лишние хлопоты.

Не бывает подходящего момента, чтобы сообщить юной девочке, что ее мать мертва, и не бывает подходящего момента, чтобы сообщить о том, что ее дед желал ее смерти.

– Лакеи грозили, что если роженица умрет, то вместе с ней умру и я, и требовали, чтобы младенец… они не хотели, чтобы ты осталась в живых, Саша.

Дикие глаза Лядовой хищно сверкнули.

– Ай да канцлер, – процедила она с великолепным презрением. – Стало быть, все ужасающие слухи про него верные. Что же случилось дальше?

– Я выгнал лакеев из комнаты, поставил греть воду. Роженица то и дело теряла сознание, но в минуты прояснения молила спасти ее ребенка и шептала о том, что не станет без него жить.