— Это твоя сестра сделала?

— Да, в девять лет, из храма Сераписа.

Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше — Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.

— У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?

— Нет! — придушенно вырвалось у меня.

Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:

— Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.

От возбуждения мои ногти впились в ладони — привычка, также усвоенная от Хармион, — и Птолемей спросил:

— Что случилось?

— Брат раздает мои вещи.

Его личико недоуменно сморщилось.

— Мы и так раздали все, что было во дворце.

— Нет, — возразила я, еле сдерживая гнев. — Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.

Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.

— Что на тебя нашло? — резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. — Помни, мы больше не дома.

— Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!

— Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?

— Нет у него никаких наследников! Только дочь.

— А если бы были?

— Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, — предупредила я. — Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?

— Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.

— Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?

— Наш отец тоже был из римлян.

— Только по крови, а в остальном — настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…

— Ну, это не на ратном поле.

Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.

— Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.

— Не верю.

— К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.

Я промолчала, и брат покачал головой.

— Ты очень упряма.

— Зато ты чересчур доверчив, — с упреком сказала я.

— А почему бы нет? Все равно нет выбора!

— Хватит! Хватит! — воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. — Не надо ругаться!

Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.

— Видишь, что натворила? — Брат покосился через плечо. — Агриппа велел нам сидеть тихо.

— Мы вовсе не ругались, — ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.

И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.

— У него жар.

Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.

— Может, ему отдохнуть?

И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек.