– Второй, конечно, ведь там написана правда, – предположила Анелька, незаметно для самой себя подпирая кулачками румяные яблочки щек. За несколько дней пребывания в Фирензе она заметно похорошела. Впрочем, Уриен Брогау, исполняющий роль души компании, тоже весьма интриговал Аранту.

– Второго в моем случае не было вовсе, – сказал Уриен. – Из чего я заключаю, что Ареопаг негласно одобрил содеянное мной, хотя и предпочел бы, чтобы это было сделано иначе. Тоньше. И, кстати, я всегда уверен был в том, что важнее первый, поскольку интердикт воздействует прежде всего через общественное мнение. Текст, способный управлять настроением умов, составляется, как правило, в крепких выражениях, примеры которых я… м‑м‑м… в обществе дам и детей приводить не стану… с выдержанным чувством ритма, с легко запоминающимися яркими ярлыками: в конце концов, никого в особенности не волнует, в чем конкретно виновно это исчадие ада.

Он лучезарно улыбнулся и хрустнул пальцами, невольно напомнив Аранте о неминуемо грозящем ему в будущем артрите. Пустое. Разве это ей мучиться с его старческими болячками, когда придет время? Как ни силилась она вообразить себе Клемента Брогау в королевском нагруднике черной кожи, расшитом самоцветами, всякий раз вместо незнакомого лица с едва уловимыми чертами фамильного сходства воображение подставляло Уриена, и приходилось признать, что зрелище выходило блистательное.

– …а литератора‑специалиста такого класса у них теперь нет.

– Возможно, – сказал Кеннет, – они считают, что клейма «Цареубийца» достаточно?

Сказанные негромко, эти слова повисли над столом, и даже Веспасиан оторвал от пола тяжелую голову и вопросительно пошевелил ушами. Один лишь Райе, болтая ногами, остался в счастливом неведении.

– Если ты можешь, не кривя душой, сказать, что в жизни. не сделал ничего такого, о чем пришлось бы сожалеть и чего стоило бы стыдиться, – медленно ответил ему Уриен, – ты счастливец. В любом случае все, что я мог и хотел сказать по этому поводу – сказано. Не тебе.

Еще одна грань. Резкий Уриен.

– Так ты надеешься, что тебя возьмут обратно? – уточнил неугомонный Кеннет. – Я имею в виду все это… ты пьешь воду, носишь балахон и держишь такую мину, словно тебе чуждо все человеческое.

Уриен непроизвольно заглянул в маленькую глиняную чашечку, вокруг которой свободно смыкались его пальцы, как будто вода в ней и впрямь могла независимо от его желания превратиться во что‑нибудь запретное. Подмечено было верно: воду за этим столом пил он один.

– Вопрос, почему я делаю или не делаю что‑то, тебе придется оставить на моей совести. Равно как и вопрос самого существования моей совести. Принцип обета ведь не в том, что что‑то запрещено, а в том, чтобы добровольно отказаться от одного в пользу другого. Обет – это мера твоей принципиальности. Лично мне всегда была любопытна собственная способность к самоограничению. Да, надо мной произнесена определенная формула. Но неужели ты думаешь, будто я давал обет человеку, который отличается от самого меня лишь тем, что у него было немного больше свободного времени, чтобы поразмыслить на отвлеченные темы? У меня есть душа, следовательно, я сам разговариваю с Богом. Значит, только он и может разрешить меня. Когда я почувствую внутреннюю готовность и потребность сделать что‑то, я это сделаю, точно так же, как я взял в руки оружие. Ты что же, полагал, будучи отлучен, я немедленно пущусь во все тяжкие?

– Я не это имел в виду. – Кеннет неопределенно пожал плечами. – Но раз уж мы в одной лодке, следует знать, чего именно ты хочешь для себя. Потому что некоторые из нас склонны доверять тебе безоглядно.

– Безоглядно, – стремительно парировал Уриен, – я не стал бы доверять даже тебе.