|
Но вот однажды вечером мы оказались за одним столиком, а как раз в этот вечер у меня было такое чувство, точно я очнулся от сна, точно вся жизнь — все десять лет, протекшие после возвращения из этого пути, были сном. Может быть, очнувшись от сна, который я называл своей жизнью после возвращения из этого пути, я выпил лишнее. А может, я еще не был пьян, когда заметил, что Зигрид сидит за моим столиком, но уже знал, что буду пьян. А может, выпивка тут вовсе ни при чем, может, зря я ищу какую-то внешнюю, случайную причину тоски, которая вновь всколыхнулась во мне. Как бы там ни было, я пил коньяк, слышал гул разговоров и увидел Зигрид.
— Gute Nacht, Sigrid, — говорю я ей. — Wie geht’s dir? У нее стриженые волосы и зеленые глаза. Она смотрит на меня с удивлением. — Du sprichts Deutsch? — спрашивает она. Я улыбаюсь. Еще бы, как мне не знать немецкого. — Selbstverständlich, — говорю я. Я мог знать немецкий, а мог и не знать, но ей я говорю, само собой — знаю. — Wo hast du’s gelernt? — спрашивает девушка. — Im Kazet. Это неправда, я выучил немецкий не в лагере, я знал его раньше, но мне хочется донять эту девчонку. — Wo denn? — переспрашивает она с недоумением. Видно сразу — она не поняла. Видно сразу — она не знает, что этими двумя буквами — KZ — называли у нее на родине концентрационные лагеря, что так называли их ее соотечественники, которые провели в них по десяти, а то и по двенадцати лет. Очевидно, она слыхом об этом не слыхала. — Im Konzentrationslager. Schon davon gehört? — спрашиваю я. Я спрашиваю, слыхала ли она про концлагеря, — она пристально глядит на меня. Потом берет сигарету, закуривает. — Что это на тебя нашло? — спрашивает она по-французски. — Ничего. — Для чего ты это спрашиваешь? — Чтобы знать, — говорю я. — Что знать? — Все. Не знать — слишком легко, — говорю я. Она курит и молчит. — Или прикидываться, будто не знаешь. Она молчит. — Или забыть. Забыть — слишком легко. Она курит. — Ты, например, могла бы быть дочерью доктора Хааса, — говорю я. Она качает головой. — Я не дочь доктора Хааса. — Но ты могла бы быть его дочерью. — А кто такой доктор Хаас? — спрашивает она. — Надеюсь, что его уже нет. — В таком случае кто он был? — Молодчик из гестапо. Раздавив недокуренную сигарету, она смотрит на меня. — За что ты на меня взъелся? — говорит она. — Я не взъелся, я просто спрашиваю. — Думаешь, я позволю тебе хамить? — Ничего я не думаю. Я спрашиваю. Она берет другую сигарету, закуривает. — Ну, валяй, — говорит она. И смотрит мне прямо в глаза. — Так твой отец не доктор Хаас? — Нет, — отвечает она. — Он не служил в гестапо? — Нет, — говорит она. Она не отводит глаз. — Так, может, он был эсэсовцем? — спрашиваю я. — Тоже нет. Тогда я начинаю хохотать — хохочу до упаду. — Еще бы, и нацистом он никогда не был, — говорю. — Не знаю. Но тут мое терпение лопнуло. — Как же, — говорю. — Вы ничего не знаете. |
