— Солнышко мое, радость! — говорит он, совершенно меняясь. — Дорогая ты моя девочка. Жива.

Он смотрит так, словно перед ним самый близкий человек на свете: нежно и с умилением.

— Георгий Нодарович… — Второй голос теперь звучит негромко, а тот, к кому он обращается, внезапно снова взрывается:

— Георгий Нодарович, Георгий Нодарович! Что ты заладил? Иди! Зови этого сумасшедшего Ромео…

Я так и не успеваю разглядеть второго человека, но отчетливо слышу его торопливые шаги, звук открывающейся двери и — сразу же следом — какой-то неясный шум.

Шум приближается, и теперь понятно — еще одни шаги, быстрые, даже бегущие.

Тот, кого зовут Георгием Нодаровичем, тихо произносит:

— Вот… — и отступает, освобождая кому-то место.

Надо мной склоняется другой человек.

В первую секунду кажется, что это Антон.

Но только — в первую.

Безучастное белое пространство снова пытается взять надо мной власть — этот человек оттуда, из полусна, из-за барьера.

Похожий на Антона, как брат-близнец, но совершенно другой.

Впрочем, теперь, после встряски бородатого, я оказываюсь много выносливее — сил на то, чтобы рассмотреть «близнеца», хватает.

Жадно всматриваюсь в чужое и одновременно знакомое лицо, пытаясь разрешить наконец таинственную метаморфозу. Отыскать — совсем как в известной головоломке — едва уловимые различия.

И — нахожу их.

Этот — в отличие от Антона — аккуратно подстрижен, но главное — явно моложе, совсем мальчишка.

Открытое, светлое лицо без угрюмых морщин, глубоких складок по углам рта, серого, нездорового налета на коже и неизменной щетины.

И глаза.

Карие, с желтыми искрами, совершенно такие же, как у Антона, смотрят иначе — широко и восторженно.

Нет в них знакомой злой усмешки, пренебрежения, замешенного на малой толике жалости, нет презрения, обращенного ко всему миру. Нет ярости, слабо мерцающей в глубине, но готовой в любую минуту вспыхнуть, обжечь, испепелить любого, кто в недобрый час встанет на пути.

Я уже собираюсь с силами, чтобы спросить, кто он такой, этот Антонов двойник…

Но он опережает. Внезапно опустившись на колени, припадает губами к моему уху, шепчет горячо и страстно, захлебываясь словами, будто опасаясь, что не успеет сказать что-то чрезвычайно важное.

— Ты — сама. Понимаешь, я сказал, что ты сама… Хорошо? Слышишь, умоляю, скажи, что ты сама… Пожалуйста, ну, пожалуйста, прошу тебя…

Он плачет.

Широкие плечи сотрясают рыдания.

Чужие слезы сбегают по моей щеке.

Мои просохли. И больше не хочется плакать.

Хотя именно теперь окончательно прихожу в себя, вспоминаю все.

Влажный ветер, сырость за окном, женский крик, разорвавший ночную тишину…

Никаких сомнений и никаких двойников больше.

Это — Антон.

Надо сказать, что к свободной, разгульной жизни Антон возвратился довольно скоро, после того как первый успех в делах и первые деньги пришли в нашу жизнь.

Поначалу, однако ж, это было едва ли не обязательным условием принадлежности к клану новых. Тогда еще только строителей, творцов грядущей жизни.

Будущих хозяев.

Обязательной составляющей образа начинающего капиталиста.

Начинали на ровном месте или — хуже того — карабкались из глубокой ямы дремучего невежества.

Еще не обтесались «по Европам», не разглядели как следует, вблизи настоящих потомственных акул. Не распознали, как те резвятся в бескрайних океанских просторах, чем тешат свирепые души.