|
– Жил‑был мальчик не без способностей и с запасом энергии. Кончил школу, вырос, стал инженером. Ему очень нравилась всякая техника: приборы, стрелки там, блеск шкал, схемы, конструкции, индикаторы, электроны проскакивают, реле щелкают, музыка играет, штандарт скачет… все как у Гоголя Николай Васильевича, только на нынешний лад. Ему очень нравилось быть талантливым: изобретать, изыскивать, придумывать новое, до чего другие не доперли, делать это – чтоб восхищались, уважали, хвалили, завидовали, считали исключительным. Ему повезло, попалось занятие, в котором можно себя выразить, выплеснуть душу делами. Он был замечен, возвышен, достиг постов. И делал, творил – ого‑го!… Постойте, как это у Есенина? – Главный инженер крепко провел ладонью по лицу. – Ну, в той поэме, которую он написал перед тем, как удавиться? «Черный человек», во! «Жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми глазами. И вот стал он взрослым, к тому же поэт, хоть с небольшой, но ухватистой силою…» Э, то, да не то: и не из крестьян, не с голубыми и не поэт – хотя сил‑то, может, и не меньше. То, да не то… А! – Он поднял глаза на Пеца. – Что об этом? Хотите, Вэ‑Вэ, я вам лучше сказочку расскажу?
– Давайте сказочку, – согласился тот, усаживаясь. – Даже не сказочку, а так… фантастику для среднего школьного возраста. С назидательным концом. – Хорошо, давайте фантастику. – Фантастика простая: пусть это наша Земля там, в глубинах Шара, в Меняющейся Вселенной. Но наблюдаем ее не мы, а какие‑нибудь такие… жукоглазые. Не от мира сего. Общего с нами у них только механика, ну, еще зримое восприятие, можно и звуковое, раз есть преобразователь Бурова, а все прочее не совпадает. Дома, угодья, стада, заводы? Им это не нужно, они электричеством живы. Транспорт им тоже ни к чему, у них телекинез или такая, скажем, общая взаимосвязь, что перемещение информации равносильно перемещению существа и объектов… Сволочи, одним словом, ничего о нашей жизни, о насущном значении предметов и событий понимать не могут. Александр Иванович немного успокоился, распрямил спину; сейчас он разрабатывал идею. – И вот, значитца, наблюдают жукоглазые‑электронные нашу родимую планету. Всеми способами своей системы ГиМ: и импульсные снования от «кадр‑тысячелетие» через «кадр‑год» до кадра в сутки, и ступенчатое сближение почти до упора. Даже добавим им то, что у нас нечасто получалось: четкое различение всех деталей в масштабе 1:1. Оно, если подумать, жукоглазым и не очень‑то нужно: во‑первых, в размытом видении легче выделить суть, общее – это мы уже оценили, а во‑вторых, что им все эти тонкости‑подробности – расцветки, линии, узоры, лепестки, закаты‑восходы?… Все одно, как запонки для бегемота: что он ими застегнет! Но – поскольку все это есть, наполняет и украшает нашу жизнь – пусть. Итак, что же они увидят в разных режимах и планах: общем, среднем, ближнем, сверхближнем?… И так до упора? Он помолчал, поднял палец: – Но сначала, Вэ‑Вэ, давайте суммируем, что мы‑то узнали о жизни планет. Во‑первых, что жизнь их – такое же событие, как и все в Меняющейся, то есть в подлинной, Вселенной: не было – возникло – побыло – исчезло. В самом общем режиме наблюдений мы видим, что таким событием, собственно, является струя‑пульсация материи‑времени, а турбулентное кипение и пена его – вещество – лишь самое заметное в ней. Критерий Рейнольдса, теория Любарского… все просто: напор струи усиливается – турбулентное ядро стягивается в вихревой комок, в плотный шар с устойчивым вращением и выразительным видом – держится таким, покуда струя его несет; ослабевает она – и он расплывается‑рыхлится‑растекается‑разваливается. |
