Дверь или нет. И не стал закрывать.

– Дэлайла славная. Она хорошая, – настаивал он, пытаясь придать голосу

спокойствие, которого не чувствовал. – Она мне  нравится. Она – моя девушка, и тебе придется смириться с этим. И с  ней.

Тишина.

Злость начала таять, и по спине пробежал холодок страха; из-за холодного

пота Гэвин почувствовал одновременно жар и прохладу. С крыльца подул

ветерок, и он поежился.

Гэвин всегда жил здесь один, и, кроме телевизора и радио, он помнил

только голос Дэлайлы, звучащий в этих стенах, но он никогда не чувствовал

себя по-настоящему  одиноким. Дом не говорил словами, но Гэвин знал, что

именно сказал бы, если мог. А сейчас он ничего не говорил. Это было

действенное наказание Дома – закрыться и замолчать – и Гэвин ощутил

наступление долго подавляемой паники. А если он останется один? Если после

всех лет его все же бросят? Снова.

В камине тлели угли. Пианино молчало и не двигалось. Лампа не светилась, хотя солнце уже начало садиться, скользя все ниже по небу. Гэвину в

воображении нарисовался череп, такой же пустой и безжизненный.

«Не уходи», – подумал он, слова наполнили его печалью, которую он не

знал, как вынести. Дом знал, что таким образом вызывал у него панику. Когда

Гэвин еще ребенком делал что-то неправильно, вроде мелких выходок типа

нежелания идти спать или разбросать по полу игрушки – воздух становился

холодным, а в комнатах воцарялась тишина, как на кладбище. И в семнадцать

лет он реагировал на это так же, как и в семь.

Дом знал, как играть с ним, знал, что может заставить его вести себя, как

нужно.

– Это не означает, что я не люблю тебя, – продолжил он и тут же уловил

едва заметную вспышку в тлеющих углях. В его груди вспыхнуло облегчение.

До этого он ни разу всерьез не ссорился с Домом, и Гэвин гадал, не так ли

ругаются с братом или сестрой, или с родителями. – Разве я не могу любить вас

обоих?

Он не успел обдумать сказанное – о  возможности любить Дэлайлу –

потому что Пианино шумно дернулось, словно сверху упала наковальня, и

струны внутри него зазвенели так громко, что звук отразился дрожью в его

груди.

– Не нужно так себя вес… – начал говорить он, когда его альбом раскрылся

на кофейном столике. Вздохнув, Гэвин подошел к нему.

Альбом был открыт на рисунке Гэвина, улыбающегося летнему дню, за его

спиной был Дом. Он срисовал его с фотографии, висевшей в коридоре, и до сих

пор гордился, что смог сделать рисунок почти неотличимым, прорисовав даже

рожок того мороженого со вкусом ванили, что таял, стекая по его пальцам.

Альбом безмолвно перевернул страницу: одна из Яблонь на заднем дворе, его

любимые качели, свисавшие с крепких ветвей. Страницы переворачивались, показывая ему рисунки Дома, его любимых частей.

«Меня, – словно говорил он. – Выбери меня».

Камин в углу ожил, согревая комнату, пламя росло и разгоралось. Гэвин мог

представить, как из Дымохода вырывается черный дым, словно облачка

торопливого дыхания.

– Знаю, что это сложно, но я хочу, чтобы и Дэлайла была частью моей

жизни. Я не хочу, чтобы ты прогонял ее. Мне будет плохо без нее.

Сзади к нему придвинулось кресло, уткнувшись под коленями. Он тут же

рухнул в него, и кресло пошатнулось на двух ножках.

– Прости, – начал он, но Кресло уже понесло его, вжав в спинку, через всю

комнату, остановившись в Гостиной. Между Диваном и Телевизором тут стояла

старая алюминиевая Подставка под телевизор, ее покрытие вытерлось от

времени и потускнело, мерцая коричневатым оттенком.