— Зачем ты вызвал его, Фридрих? Мало нам Мейснера?

— Мало.

— Тогда будь спокоен — Райле сегодня же отрапортует в Берлин, что ты оскандалился с допросом.

— Чего же лучше?

— Дурно шутишь, Фридрих.

— В делах нет места шуткам, бригаденфюрер. Пусть Райле докладывает, а Мейснер дудит с ним а унисон. Этого я и добиваюсь. Помните павильон, бригаденфюрер? Я имею а виду— помните, что мы взяли в нем?

— Ничего особенного.

— Ничего, кроме настенного календаря! Чистенького, без отметок и именно потому показавшегося всем случайной находкой, не связанной с делом. Все тогда сошлись на этом, в том числе и я. А потом я пораскинул мозгами и спросил себя: зачем? Зачем нужно держать в радиоквартире календарь?.. Сейчас он уже не чистенький, а скорее черненький — так долго я его мусолил. И он — будь я проклят! — заговорил. Время восхода и время захода — школьная арифметика, а в итоге — частоты для каждого дня...

— Что? Ты уверен?

Рейнике невольно оглядывается на дверь.

— Уверен,— говорит Гаузнер.— И не только в этом, но еще и в том, что календарь рассказал не все. Надо с ним помудрить. Где частоты, там может оказаться и расписание сеансов... Мало материала, бригаденфюрер; два десятка случайных радиограмм, разрозненных и часто неполных.

— Когда ты прочел календарь?

— Сегодня утром... Совпадение?

— Удача, Фридрих!.. Одно неясно: зачем тебе Шустер?

Складки на лбу Гаузнера тяжело нависают над бровями.

— Факты можно толковать по-разному. Вы поздравили меня с удачей, а Канарис, если передернет, обвинит в государственном преступлении. Что стоит ему изложить историю так: некто Гаузнер и некто Рейнике, люди, близкие Кальтенбруннеру, сводя счеты с абвером, умышленно умолчали о назначении календаря. Два месяца молчали! Беретесь вы, бригаденфюрер, доказать, что решение найдено только сегодня, а не вчера или неделю назад?

— Да, неприятно.

— Куда уж! Сегодня днем я пошлю программу частот на улицу Курсель. Шустер видел радиста и решит, что тот заговорил. Разве не изящно?

22. Февраль. 1944. Женева, рю Лозанн — рю Альберт Бертран.

Когда держат четыре руки, трудно сопротивляться. Бергер пробует стряхнуть того, что справа, но схватили цепко — до хруста в вывернутых костях. И Кунца нет! Кунц в отеле, дежурит у телефона.

На всякий случай Бергер, задыхаясь от боли, произносит положенные в таких случаях слова:

— В чем дело, господа?

— Садитесь в машину.

— Я протес...

Все происходит столь быстро, что неоконченная фраза повисает в воздухе, а дверца уже защелкнулась, и плоский, окрашенный в темное бордо «шевроле» на глазах у случайных прохожих уносит трех пассажиров, так внезапно и без видимых причин поскандаливших на тихой рю Лозанн.

Сразу и не поймешь, что случилось... Бергер пришел на рю Лозанн с намерением перехватить, если удастся, Ширвиндта на улице. После того как Ширвиндт не ответил на второе письмо, а секретарша отказалась соединить с ним по телефону, Бергер выждал два дня. За это время люди, подобранные им еще в Штутгарте, установили за «Геомондом» наблюдение и, к удивлению Бергера, донесли, что охрана конторы исчезла — не только те двое в плащах, но и киоскер-газетчик. Вместо него в киоске сидела старуха со вставными зубами, жители улицы утверждали, что она работает тут с незапамятных времен — белобрысый мужчина заменял ее из-за болезни, что ли. Бергер вышел из такси и, придерживая шляпу, посмотрел на окна второго этажа, пытаясь понять, есть ли свет в комнатах, и тут все и произошло — и так ловко, что он не успел сообразить, откуда и каким образом появились двое верзил.