Так он сказал, а потом поднялся, показывая тем самым, что аудиенция закончена. Уходя, он повернулся ко мне спиной, и я увидела на ней целую гроздь летучих мышек, привычно уцепившихся лапками за бархат.

Кроули мог читать мои мысли. Возможно, он мог предсказать и мою судьбу. Впрочем, даже если и так, то ни один мускул не дрогнул на его лице. Фишер, несмотря на всю свою харизму, таким даром не обладает. Дэннис же слеп ко всему вокруг, кроме предмета своих распутных вожделений. Представляю, как он удивится, когда узнает о моих истинных сексуальных предпочтениях. Сегодня, когда мы ехали в машине и он вынул из кармана зажигалку «Данхилл», чтобы дать мне прикурить, я заметила торжествующий блеск в его глазах. Для него я уже завоеванный трофей. Добыча, право на которую осталось только закрепить постельными формальностями. С ним, боюсь, все пройдет действительно очень формально. Он ничего вокруг не видит. По крайней мере, у него пелена на глазах. И это еще мягко сказано.

Мне бы очень хотелось описать дом Фишера, стоящий в величественном уединении в лесу на острове, но я уже порядком утомилась. Завтра, накануне церемонии, у меня будет достаточно времени для записей. Мне запретили брать с собой фотоаппарат, поэтому волей‑неволей приходится доверять свои мысли бумаге, что довольно‑таки утомительно. Впрочем, как мне кажется, то, о чем предстоит рассказать, в двух словах не опишешь.

17

Ситон закрыл дневник, так как в парке стало слишком темно. Солнце садилось, окрашивая в розовый цвет дым из пароходных труб возле Баттерси. Тени, отбрасываемые деревьями, сгустились и стали длиннее, листва потемнела, скрыв от посторонних глаз засуетившихся в преддверии сумерек птиц. Пол подумал о Себастьяне Гибсон‑Горе, исследующем алкогольные недра раскрытого полушария в сизом облаке французского табака. Пол подумал об ирландце, о его темной фигуре за стеклом, качающейся словно маятник. Пол подумал о странном видении, его посетившем: тело Пандоры на отмели близ Шадуэлла. И он не смог связать эту смерть со всеми ее омерзительными подробностями с бьющей через край жизнью той женщины, что описала себя в дневнике. Закрыв тетрадь, он постарался как можно более аккуратно завернуть ее в клеенку. Затем сунул пакет в карман куртки, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Полу необходимо было подумать. Он понимал, что не может признаться Люсинде в краже. Но не мог придумать ни одного правдоподобного объяснения тому, каким образом к нему попала эта тетрадь. Он чувствовал, что дневник способен помочь ему понять образ мыслей Пандоры и мотивацию ее таинственного дара. Но обосновать все это он не мог. Так как тогда пришлось бы обнародовать источник и, следовательно, признаться в воровстве. Был вечер четверга. У него остается еще неделя до срока, когда он должен будет представить обстоятельное эссе из восьми тысяч убедительных и красивых слов на тему Пандоры Гибсон‑Гор. То, что сейчас лежало у него в кармане – с учетом того, что было известно о Пандоре, – уже представляло собой настоящую сенсацию. Одна только лесбийская ориентация этой женщины‑фотографа могла стать основанием для пересмотра ее канона с точки зрения предметного содержания и скрытых символов. А еще ее увлечение магией, которая, похоже, захватила Пандору.

Ему не терпелось продолжить чтение. На часах было без четверти девять. Если он сейчас пойдет домой и поужинает с Люсиндой, то у него останется в запасе еще час до закрытия «Ветряной мельницы». Там он сможет устроиться за угловым столиком и под тихие жалостные соул‑баллады дочитать дневник. Ситон почувствовал необычное радостное возбуждение и вдруг понял, что его первоначальный замысел стал приобретать характер наваждения.

Наваждение? Ну конечно нет. Просто в парке уже совсем стемнело и вот‑вот должны запереть ворота. Пол увидел за черной решеткой ограды луч фонарика полисмена, делающего обход по мостовой Миллбэнка.