Он стал расспрашивать меня о Кроули. Видела ли я что‑нибудь из того, что он умеет делать. Я призналась, что именно поэтому я и здесь, на борту утлой посудины, во власти жестокого шторма. Именно благодаря тому, что я видела в исполнении Кроули тем вечером в Бресции, а также рассказам Дэнниса о его друге Клаусе Фишере, который даже превзошел своего учителя в мастерстве, я и пустилась в плавание. Я призналась, что впервые стала свидетелем настоящей левитации. Доброволец из зала парил в шести футах над землей абсолютно без всякой поддержки. Как‑то в Нью‑Йорке я видела Гудини и знаю, насколько правдоподобна порой бывает иллюзия. Но то вовсе не было иллюзией. Кроули, по собственной прихоти, поднимал и опускал человека, а мы в это время на террасе виллы в Бресции под шум прибоя ужинали, болтали и пили шампанское.

Фишер кивнул. Тут волна ударила о борт суденышка с такой силой, что оно задрожало. Мы слышали, как у нас над головой на палубу обрушиваются потоки воды. Фишер как ни в чем не бывало заметил, что испытывает больше уважения к фокусам Гудини, чем к черной магии Кроули.

«Кроули навлекает на себя проклятие, он уже проклят, – сказал он. – Гудини может хоть весь мир обвести вокруг пальца, но Кроули балансирует на краю бездны».

Вспомнив того матроса в баре, который свалился замертво от укола зубочисткой, я заподозрила Фишера в лицемерии, но промолчала. Думаю, я уже тогда боялась ею. Нет, не за конкретные действия или поступки. Мой страх был скорее инстинктивным. Так кролик, вылезший из норки, дрожит, заслышав вой голодною волка.

Фишер спросил меня, не утратила ли я решимости относительно того, что мы собирались сделать. Он также поинтересовался, готова ли я принять участие в предстоящей церемонии. И я ответила, что да. Правда, потом я призналась, что жертвоприношение – это та часть ритуала, которая повергает меня в ужас.

«Это нелегко для любого из нас», – заверил меня Фишер.

Ею голос был таким мягким и проникновенным, таким успокаивающим, особенно на фоне ревущих волн. И тут он заговорил о роковых случайностях.

«Взять хотя бы этот год. Семьсот погибших во время землетрясения в Югославии в феврале. Толчки земли случайным образом уносят людские жизни. В марте, – продолжал он, – в разгар недавней эпидемии гриппа, в Лондоне каждую неделю умирало до тысячи человек. Тоже случайные потери».

«Но они не остались неоплаканными», – возразила я.

Глаза Фишера возбужденно блеснули в полумраке каюты.

«Тысячи погибших во время великого разлива Миссисипи этой весной. Землетрясение в китайской провинции Цинхай унесло четверть миллиона жизней».

Фишер продолжал вполголоса петь мне о бессмысленности человеческих смертей. И он меня почти убедил.

«Можно ли углядеть хоть какой‑то смысл в жалком существовании в трущобах под бременем нужды и полном лишений? – вслух размышлял он. – Такая жизнь неминуемо грозит полиомиелитом или туберкулезом. Она проходит в нескончаемых тяготах, и так год за годом».

Он в красках описал мне вонючие уборные, постоянную сырость и убожество сонных обитателей съемных квартир и домишек в городах Англии; жизнь под сенью фабричных труб печальных, безразличных ко всему людей, тянущих свою лямку только ради того, чтобы выжить, без надежды на лучшее будущее.

«Подобную жизнь и оценивать‑то неудобно, – заключил Фишер. – В ней нечем дорожить, не к чему привязываться. Такую жизнь, если судить беспристрастно, вряд ли стоит проживать».

Я кивнула, хотя, несмотря на все сентенции Фишера, в глубине души чувствовала, что жертвоприношения оправдать невозможно. Получила я и подтверждение своей догадке насчет его способностей гипнотизера.

Мы причалили в тихом местечке к западу от Комптонской бухты, где нас уже ждал человек.