– Ишь ты, – передразнила ее продавщица. – А ты бы все таки прежде чем поддувало свое раскрыть, подумала бы да поняла, что я тоже человек!

– Человек, – презрительно бросила через плечо Пастухова.

– Да, человек, – внезапно, со слезами в голосе воскликнула продавщица. – Если хочешь знать, есть у меня десяток, да, есть, для себя припасла, не скрою, вот сейчас повезу его через весь город, на Шаболовку, потому как кроме меня кому еще мои дети нужны, кто о них еще душой болеет?

И еще что то кричала она вслед Пастуховой, все более распаляясь от собственных слов, но Пастухова уже не могла ей ничего ответить, потому что милиционер крепко держал ее под руку и заставил идти вровень с ним довольно быстрым шагом.

Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, непритворно ужаснулась.

Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу.

Она представила себе холеное, вежливо брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них.

Она остановилась, и милиционер остановился тоже.

– Плохо мне, – прошептала Пастухова, – вроде умираю…

– Ну ну, – сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, в милиции работал недавно, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое.

– Умираю, – повторила старуха, прислонившись к стене дома.

Исподлобья, зорко глянула на милиционера.

– До милиции не дойду, так и знай…

Милиционер взял ее под руку.

– Да что там милиция, – участливо произнес он, – может, в больницу поедем?

– Нет, – слабым голосом сказала она, – домой меня отведи, я тут рядом живу…

Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать.

– Как же так можно, мамаша? – с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. – Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете…

Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел.

А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно, на улицу.

Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла на том же месте, оживленно переговариваясь с соседом, продавцом кислой капусты.

Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам.

– Ладно, – миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, – поспорили, и довольно.

– Поспорили?! – продавщица обернулась к соседу. – Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала…

– Хватит, – уже в сердцах сказала Пастухова. – Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь?

– А тебе что? – огрызнулась продавщица.

– Значит, надо. Говори, на Шаболовке?

– Ну, на Шаболовке. Ну и что?

– А работать сюда ездишь?

– Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…

– Я тебя дело спрашиваю, – сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного – и она снова взорвется. – Говори, здесь работаешь?

– Ну, здесь, разве не видишь?

– А поближе к дому не могла устроиться?

– Значит, не могла.

– А на Шаболовке у тебя квартера или комната?

– Нет, вы только подумайте, – сказала продавщица, глядя на продавца капусты. – Тоже мне отдел кадров, целую анкету ей заполняй!

– Я дело спрашиваю, – все еще спокойно повторила Пастухова.