Сен-Жермен, правда, мог работать и в темноте, но был рад поводу переменить обстановку. Спускаясь вниз по каменным выщербленным ступеням, он бездумно прислушивался к вечернему пению лам, перекрывавшему как завывание зимнего ветра, так и стук его собственных каблуков.

     — Простите меня, господин, — сказал старый монах, вывернувшийся из черноты коридора.

     — Просить прощения следует мне, — бросил механически Сен-Жермен, намереваясь обойти старика, но тот преградил ему путь.

     — Вам надо бы проследовать в одно место, — поклонился монах, искательно улыбаясь.

     Идти Сен-Жермену никуда не хотелось, тем более — к своенравному малолетке, однако отмахнуться от старца он тоже не мог: тот явно топтался тут не по собственной воле.

     — Ладно, почтенный. Куда мы пойдем?

     — В молельню бодхисатвы Сгроль-ма Дкар-мо.

     Сен-Жермен облегченно вздохнул. Покои сверхпроницательного ребенка находились в другой части храма. А бодхисатва Сгроль-ма Дкар-мо играла в местном пантеоне божеств роль искупительницы, из сострадания имевшей обыкновение брать на себя ответственность за дурные проступки людей.

     — Что мне там делать в столь поздний час? — справился он для порядка.

     — Учитель сказал, что размышления в этой молельне были бы вам полезны.

     — Что ж, — кивнул Сен-Жермен. — Учителю видны наши нужды. Я готов следовать за тобой.

     Он легко сыскал бы нужную комнатушку и сам, но понимал, что старик все равно потащится следом, а потому приготовился к долгому и неспешному блужданию по закоулкам ламасерии.

     — Здесь, — сказал наконец старый лама, открывая узкую дверь.

     Сен-Жермен поклонился.

     — Пусть не знает зла твоя карма, — вежливо произнес он.

     В молельне было абсолютно темно и удивительно тихо. Аромат постоянно курящихся здесь благовоний приятно щекотал ноздри и заставлял забыть о запахах мокрой шерсти и подгоревшего животного жира, господствовавших в коридорах монастыря.

     Прошло какое-то время, прежде чем Сен-Жермен понял, что он не один. Что-то происходило на возвышении, где в дни молитв восседал старший лама. Послышались скрипы, вздох, потом металлически звякнул упавший на пол предмет. Сен-Жермен чуть сузил глаза и, освоившись с темнотой, увидел сидящего в позе лотоса мальчика, протягивающего к нему сложенные чашей ладони.

     Он задохнулся от жаркой волны благодарности, взметнувшейся из глубин его существа. Порыв к жертвенности и непосредственно жертва — вещи сугубо разные. Первое можно отвергнуть, вторым пренебречь нельзя. Сен-Жермен очень медленно, но ничуть не таясь, двинулся к возвышению. Бывал ли кумир древнего и давно исчезнувшего народа столь же растроган, приближаясь к детишкам, доверчиво его ожидающим, он не знал да и не хотел этого знать. Теплые детские пальчики податливо дрогнули, и вместе с ними, казалось, содрогнулся весь мир.

     Он принялся пить. Он втягивал в себя кровь, как животное воду, прислушиваясь к своим ощущениям. Но ничего не происходило. Чувство, пережитое им в детстве, не возвращалось: как видно, ему не дано было прорваться через напластования горестных переживаний, веками копившихся в душе вечного странника, исстрадавшейся от нескончаемой вереницы потерь. И все же мало-помалу скорлупа отчужденности, защищавшая его долгие годы, стала словно бы истончаться, ее размывали волны душевного просветления, все прибывавшие и понемногу заполнявшие оболочку, в которой он пребывал.