— Госпожа, его следует отослать, — рискнул заявить Бхатин, принимая развязную позу.

     Возможно, такой выход был бы и лучшим. Но в этом доме решения принимают отнюдь не рабы.

     — Его рекомендовал мой брат, — надменно сказала Падмири. — И если я еще раз услышу от тебя нечто подобное, ты будешь наказан. Как каждый, кто осмелится выказать хотя бы малейшее неуважение к нашему гостю.

     Бхатин на мгновение онемел. Никто в этом доме не позволял себе говорить с ним в таком тоне. Включая хозяйку, на которую все привыкли поглядывать свысока. Похоже, ее и вправду околдовали.

     — Ты госпожа, а мы твои слуги. Ты вправе миловать нас или казнить, — произнес он сердито и вдруг вздрогнул, сообразив, что это действительно так.

     — Да, — подтвердила она. — Я помню об этом. И горе тому, кто вдруг забудет, что я дочь раджи. — Падмири гордо вскинула голову и, не глядя на смущенного евнуха, удалилась к себе.

     Близилась полночь, когда она сообщила рабам, что ей нужны бенгальские свитки.

     Чуть позже звезды, мерцавшие в окне ее спальни, погасли. Тень, их закрывшая, мягко спрыгнула с подоконника и обрела плоть.

     — Я уже не надеялся, — выдохнул Сен-Жермен.

     — Как и я. — Падмири вскинула руку. — Не приближайся ко мне. — С косами, перехваченными ярким шнурком, и в длинной рубашке из тонкого шелка, она была удивительно хороша. — Я размышляла, — продолжила храбро Падмири, указывая посетителю на подушки, — я вспоминала мать. И поняла, что ее участь много достойней моей.

     — Падмири, ты не должна… — заговорил он и умолк, подчиняясь властному жесту.

     — Вместо того чтобы ввериться воле богов, выйти замуж и нарожать детей, я стала изгнанницей в своем же семействе. Я философствовала, я ублажала себя, я изучала древние тексты. Я стремилась познать свое «я», забывая о том, что избежать влияния колеса таким образом невозможно. Учение Будды гласит, что истинная свобода дается лишь тем, кто убивает в себе все желания, включая желание обрести эту свободу. Именно так и жила моя мать. Именно так и живут все женщины моей касты. Я же самонадеянно от всего этого отреклась. — Судорожно вздохнув, она спрятала в ладонях лицо и замерла в позе преступницы, ожидающей приговора.

     — Поиск истины бывает мучительным, но эти мучения не сравнимы с мучениями несчастных, пылающих на погребальных кострах. Ты хочешь сгореть в угоду вашим законам? — Сен-Жермен осторожно обнял ее и свободной рукой дернул удерживающий косы шнурок. Те развернулись, как две ленивые змеи, и заскользили вниз — к укромной ложбинке, прячущейся под шелком рубашки. — Успокойся, Падмири.

     — Со мной все в порядке. Я спокойнее Бхатина! — Ногти ее впились в его плечи, она вся дрожала.

     — Ну же, милая, ну же, — бормотал Сен-Жермен. Запахи, от нее исходящие, начинали его возбуждать.

     — Что у меня остается? Что?

     — Жизнь, Падмири.

     Жизнь? То есть жалкое существование, лишенное смысла? Ей захотелось расхохотаться ему в лицо, но хохот перешел в череду сдавленных, беспорядочных восклицаний.

     Когда приступ прошел, она виновато потупилась и сказала:

     — Кажется, я начинаю сходить с ума.