Никогда о семье, оторва, не думала! И тут Картошки сватов шлют. Ну, что мне было делать? Видит бог, если б знать, что Иринка так жить будет… Душой своей клянусь, могилой матери клянусь, всеми конями, - не отдал бы! Сопляк!

Паршивец! Да какое он имеет право на мою дочь кулаками махать, он подошвы её не стоит! Кто он такой, вошь базарная, один барыш в голове! Пусть спасибо скажет, что башку ему не оторвал сегодня! И эта упыриха Фетинья сидит и молчит, будто так и надо, всю кровь из девки выпила! Ещё дома её загрызет! Тьфу, хоть бы они подохли все, вот послал бог родню!

– Да не изводись ты… - Варька тронула хоревода за плечо. Митро, вздрогнув, умолк. - Что ты, Дмитрий Трофимыч… По-всякому же бывает.

Живут люди, привыкают, срастается как-то… У Федьки с Иринкой детей трое, дай бог, всё хорошо будет. На сегодняшнее не смотри. Федька парень-то неплохой. Ну, выпил много, куражится перед цыганами… Завтра проспится – со стыда умрёт.

– Пьяный проспится, дурак - никогда, - угрюмо возразил Митро.

– Молодой он ещё, - примиряюще сказала Варька. Положив ладонь на опущенную голову Митро, погладила её. - Не мучайся, Дмитрий Трофимыч.

Наладится всё со временем.

– Не хотел я такого. Не хотел, понимаешь? - сдавленно сказал Митро.

Варька молча гладила его по голове. Из-за стены доносилось невнятное бормотание разговоров, чья-то гитара, сбиваясь, наигрывала "венгерку", слышался мягкий перестук каблучков. "Жги, девочка! Жги!" - подбадривали плясунью, но уже как-то вяло: свадебный день подошёл к концу. На полу кухни голубел лунный свет, изрезанный тенями ветвей. Где-то на улице, в кустах сирени, пощёлкивал соловей.

– Устал я что-то, Варька. Надоело всё до чёртовой матери… Настька замуж не хочет, в Крым ехать надо, Висконти уже всю голову продолбил, цыгане бурчат, боятся, что денег не будет… Поневоле Якова Васильича вспомнишь!

Он бы с этой золотой ротой и разговаривать не стал! Рявкнул бы, как унтер, – и строем в Крым поехали бы, не пикнули! А на меня потом будут орать, что я их детей голодом уморить хочу…

– Никто и рта не откроет. Сам знаешь. Ты - хоревод от бога, у цыган дела в гору идут, все довольны…

– Да знаю, знаю… Говорю - устал. Вот плюнуть бы на это всё и уехать, как раньше, к вам в табор! Помнишь? - Митро поднял голову, улыбнулся. - Ох, как ты мне "Долю" пела! В гробу не забуду!

– Табор далеко, - усмехнулась и Варька. - А "Долю" я тебе когда хочешь спеть могу.

– Спой сейчас, - попросил Митро.

Варька вздохнула, отошла к окну, и лунный свет упал на её лицо. Низкий красивый голос зазвучал чуть слышно:

-Ах ты, доля мири, доля горька, рознесчастно, дэвлалэ… Ай, на всём свете я, ромалэ, без родни…

Митро закрыл глаза, прислонился спиной к стене. Губы его чуть заметно шевелились, повторяя слова песни. Варька пела вполголоса, не глядя на него, опершись рукой о подоконник, и лишь один раз, не обрывая мелодии, украдкой вытерла слезу в уголке глаза. Но Митро не заметил этого.

– Ах, хорошо, господи… - вздохнул он, когда Варька умолкла. - Целой жизни стоит! Ну, что бы тебе в хоре остаться, а? Всё за братцем по степям гоняешься, а братец…

– Оставь, Дмитрий Трофимыч.

– Ну, ладно, ладно, не буду…

Снова наступила тишина. Звуки "венгерки" за стеной смолкли. Месяц ушёл из окна, и в кухне стало совсем темно.

– Пойдём к цыганам, Дмитрий Трофимыч, - сказала, отходя от окна, Варька. - А то какая-нибудь сорока сюда нос сунет да нас с тобой увидит. Ещё люди подумают чего…

– Это про нас с тобой-то?! - Митро до того развеселило это предположение, что он долго хохотал, блестя зубами и вытирая глаза.