— У меня дед «Георгия» за русско-японскую имел. Про «Георгия» что написано?

— Георгиевский крест... Та‑ак. Четыре степени. Вначале вручали четвертую степень, потом все подряд до первой, а потом банты давали. С бантами ты считался полным георгиевским кавалером ив баню мог ходить бесплатно. Был такой солдат Аввакум Волков, так он пять «Георгиев» имел. Единственный человек в России. Четыре креста получил, что и твой предок, в японскую, а когда началась война девятьсот четырнадцатого года, он в первом же бого захватил немецкое знамя и получил еще один крест, пятый. Золотой. Это, значит, крест первой степени.

— Еще какие были ордена?

— Царских — ого-го! Целый воз и маленькая тележка. Кроме крестов были звезды. Например, царева звезда Александра Невского. Еще ордена святого Владимира, Анны...

— На шее?

— Ага.

— У Толстого читал, — Костылев увидел, как Уно поднял голову, насторожился.

— Не у Толстого, а у Чехова, во-первых. Грамотей! А во-вторых, кто-то идет к нам. КВ с Баушкиным? Вроде бы рано. И визг под подошвами больно легкий. Похож на женский.

— Откуда здесь быть женщине? — Костылев вдруг ощутил, как лицо его наполняется жаром. Он прикрыл глаза, вздохнул — почудилось, что в их промерзлой избенке душно, она насквозь, до пакли, вконопаченной в пазы, прокурена, пропахла потом, старой щекотной пылью, здесь ни жить, ни обедать, ни принимать гостей нельзя. Живущий в такой хижине должен сторониться самого себя.

Он размежил веки, и серпик света высветил ему глазницы.

На пороге избенки стояла Людмила Бородина, в узкой, в талию, шубке, с мохеровым шарфом, подпирающим подбородок, такая далекая и такая близкая одновременно, так необходимая Костылеву, ну просто как спасение необходимая... Уно, разом обомлев, прервал свое бормотание про ордена, захлопал глазами, не зная, что сказать.

— Здравствуйте! — проговорила Людмила.

Костылев, зажмурившись до ломоты в подскульях, вдруг поймал себя на мысли, что, встреться они в городе на улице, он не узнал бы Людмилу — ничего общего с той беззаботной, царственной женщиной, которую он видел осенью. Эта Людмила была лучше, ближе, роднее той, осенней, от которой остался только вздох сожаления.

— Я смотрю, что ты, потомок георгиевского кавалера, не рад гостям. Насупился.

— К-как не рад? — произнес, освобождаясь от забытья, Костылев.

— Девушка, у нас авария. На скважине, — сказал виновато Уно. — Так что все мы немного чокнутые. Во всем поселке теплого места не сыскать.

— Вижу, — голос у Людмилы был низким, без чистоты.

Да и не нужен Костылеву голос с чистотой. Вода дистиллированная.

— Ваня, даю тебе два часа свободного сроку. — Встретив вопросительный взгляд, Уно пояснил: — Все равно раньше мы полугруши не достанем. А если достанем, то их еще сваривать надо. В поселке сваривать нельзя — если газовый сброс, то рванет. Надо выезжать в тундру, на открытое место.

Костылев с ужасом подумал, что на улице мороз трескучий за минус тридцать (хотя сегодня немного отпустило), он же заморозит ее! А с другой стороны — в избушке так же холодно, как и на улице. Что там заморозит, что тут... Эх, как хотелось ему сейчас тепла.

Он понял, что время обрело для него новую ценность, и за это переосмысление настоящего он в первую очередь обязан Людмиле. Он взял ее за руку, оглядел избенку, находя в ней неведомые доселе приметы. Сейчас и прокопченный, в молниях трещин потолок, прогибающийся под тяжестью наваленной с чердака земли, стал одушевленным, и скудная утварь — старый стол с постеленной на нем дырчатой желтой газетой да несколько топорно сработанных скамеек — все это роднило его с Людмилой.