— Прости, мы тебя даже чаем угостить не можем, — Костылев обратился к ней на «ты», но она даже не удивилась этому. — Кипятку нет... Электричество отключено. Взрыва боимся.

— Как на войне, — тихо, с прощающей улыбкой проговорила она.

Костылев первым вышел на улицу, крепкий морозный воздух спер ему дыхание.

Особым, прочищенным взглядом он разглядел зереновские окрестности. Поселок расположился вдоль круто взмывшего берега, высоко поднятого над рекой. Самой реки, тока воды не чувствовалось, стянул трехметровый лед. И если бы не спичечные коробки вмерзших в припай суденышек, которые, впрочем, больше были похожи на маленькие комфортабельные домики, чем на «боевые единицы» рыбацкой флотилии, — рубки украшали островерхие снеговые наросты, на палубах сугробы — словом, если бы не суда, тоже бы ни за что не угадать, что под Зереновом протекает могучая северная река, широко известная своей рыбой — мягкой сельдью-тугуном, подававшейся когда-то к царскому столу и умилявшей своим отменным вкусом светский Петербург, нежным, тающим во рту муксуном, сырком, сигом. За Сосьвой тянулась унылая долгая равнина — сорные луга с множеством мелких глаз-озерец. Весной эти луга становятся дном моря разливанного, вода спадает лишь летом. Луга эти далеко-далеко, у черта на куличках. Отгорожены они от прочей части земли низеньким сизым леском. Зереновские избы, крепкобокие, прочно пустившие корни, каждая в снеговой выбоине, как птенец в гнезде, были сплошь деревянными, хотя некоторые по последней моде были обиты шиферными пластинами, пластины эти заколерованы яркой, весенней свежести краской, отчего домики имели радостный, как пасхальные куличи, вид. На берегу, сваливая шапки вниз, росли тяжелые мрачные сосны. На околице же Зеренова, как и в самом поселке, никакой растительности не было, вымерзала каждый раз, когда сажали, — люди говорили, что здесь к жилому пласту земли примыкает ледяной слой.

Они молча шли по твердой, отутюженной морозом тропке, ведущей на береговой сбой, под сосны. Людмила — впереди, Костылев, защищая ее тулупом от несильного, но злого, пробирающего до костей ветра, — сзади.

Сосны недобро зашумели, когда они стали искать у толстых шелушистых стволов приюта, хвоя на деревьях была ржаво-черной, плесневелой. Не хвоя, а мох какой-то. Веяло от сосен чем-то могильным, устрашающим, древним.

— Дико как, — проговорила Людмила. Она замерзла, лицо побелело. Костылев боялся пригласить ее к себе под тулуп, потом догадался, стянул с плеч, накинул на спутницу, сам остался в телогрейке. Она молча запахнула полы. Тулупом можно было обвить ее три или четыре раза. Ослабленный морозом и расстоянием, до них доносился пещерный рев ветродуя. Костылев, откинув ухо ушанки, прислушался к реву.

— Долго не протянет. На перегрев работает.

— Как определил?

Еще одно «ты» — теперь уже с другой стороны. И тоже незамеченное. Как само собою разумеющееся.

— Высоким голосом рычит. Мандолинные звуки появились.

— Дико как, — повторила Людмила. — И мертво.

— На ночь мы часового выставляем у своего дома. И поселок выставляет... С деревянным молотком у лемеха. Чтоб чуть что — тревогу забить.

— Почему с деревянным?

— А искра? Железо об железо искру дает.

— Эге-а, вот вы где? — раздался сзади голос, Костылев оглянулся, увидел, что, ловко перебирая ногами тропку, к ним катится Баушкин, лицо в улыбке, бусинки радостно распахнуты.

— Достали полугруши. Были на складе, ваш старшой замок сбил. — Он остановился отдышаться, окутался белым паром, словно паровоз. У Костылева даже душа погорячела от одного его присутствия.

— В-вот, — Баушкин ступил в сторону, сгреб узким, штанинным отворотом пима снежную пыль.