— В тридцатых годах раскулаченные переселенцы строили на берегу ледник, — выбрав из голоса звонкость, заговорил Баушкин, — и выкопали из земли плиту. На плите было начертано «Александр Данилович Меншиков». Но никакого значения ей не придали и заложили плиту в фундамент...

По прямой, внизу, как раз напротив похожей на след вымоины, горбился едва приметно ледничок — небольшой склад, в каких обычно хранят рыбу до сдачи на морозильные баржи. Что он таил в себе, ледничок, какие еще тайны скрывал? Неужто Меншиков, фаворит Петра Первого, вояка и кутила, симпатяга, так хорошо знакомый по роману Толстого, кончил свои дни здесь, в этом мрачном, дрожь выбивающем месте? Нынешний люд, историки, краеведы, прочие разные знатоки пытались и пытаются отыскать хотя бы следы меншиковской могилы, но не находят, ибо от могилы остались только рассказы, похожие на небыль, да памятки в старушечьих головах. Поди проверь, что верно, а что неверно.

— В прошлом году ребятята игрались в песке, — Баушкин широко расставил ноги, покачался с пятки на носок, с носка на пятку, — пещеру себе рыли и выкопали белую-пребелую косу в полуистлевших лентах и в золотых монетах. Косу принесли в школу к историку, тот в область, в музей дал знать. Приехал из области ученый муж, сказал что эта коса — Марии Меншиковой, Александры Даниловича дочки.

— А сколько у Меншикова детей было? — спросила Людмила. Костылев подумал, что он свои вопросы часто с «а» начинает и, вон какое совпадение, Людмила свои вопросы тоже любит начинать с «а».

— Трое. Две дочери, Мария и Александра, и сын Александр.

Костылев вспомнил о бабьем ордене, о том, что один мужчина был награжден этим орденом — за застенчивость — меншиковский сын Александр.

— Мария умерла здесь, не вынесла ссылки. Как и отец. А дочь и сын, Александра и Александр, вернулись в Петербург. Да. А вообще, приезжайте к нам летом, — добавил Баушкин без всякой связи. — Летом у нас красиво. Ночи светлые, как дни, все зелено, до самого утра люди по поселку ходят, счет времени теряют. В саду оркестр до восхода солнца играет. Танцы...

Костылев представил себе спокойный речной берег, явственно услышал зуд комаров, далекий голос оркестра, по-свойски, родственно вписывающийся в тишину, в музыку летней природы. Отсчет нового дня здесь начинается в леске за сорными лугами, чудом удерживающемся на гриве, всплывшей из болотной бездони. До этого леска бог знает сколько сини, в день не одолеешь. Костылев почувствовал, что он начинает обретать складность речи, к нему приходят красивые слова, уже слышит их шум, возню в груди, в горле, под языком. Пропадает скованность, робость. 

— Я пошел, — сказал Баушкин, — вам каюра оставляю, если что, мигом доставит. А вообще, приезжайте, девушка, летом. Вам понравится. Честное слово.

— Мне ведь тоже пора, — тихо сказала Людмила, повернулась к Костылеву, и он с ужасом ощутил, каким же дудаком, глупой птицей был, он ведь ей ничего не сказал — ничего из того, что должен был сказать...

— Через двадцать минут — в обратный полет. Рейс по расписанию.

— Так сразу? — спросил Баушкин.

— Опаздывать нельзя.

«Вот и закончился этот дивный день», — с грустью подумал Костылев. Усмехнулся: ну и слова же всплыли в памяти — «дивный день»! Девятнадцатый век.

— До свиданья, Костылев Иван. Было очень приятно видеть...

— Людмила, — Костылев перебил ее, сглотнул, горло запорошило чем-то горчившим, пылью, мелом, врачебным снадобьем, он сглотнул еще раз, проталкивая в себя тугой застойный ком. — Прилетишь еще? Сюда, в Зереново, или туда, на трассу, а?

— Не знаю, — она повернулась, пошла по тропке к нартам, обрамленная белесым морозным сиянием, погруженная в себя, в свои заботы и радости.