Решив, что самое место и время, он вынул его и начал читать.

Дорогой сын.

Теперь‑то ты все уже знаешь! Прости уж, что я сыграл с тобой такую скверную шуточку, но что мне было еще делать? Вавилон нуждался в царе, а я для этой роли немного староват и слишком уж независим во мнениях. Да и не я, собственно, решил втягивать тебя в это дело. Престол пустовал настолько долго, что сам уже начал тебя искать. Он тебя притягивал. Не будь моего вмешательства, нашли бы тебя на этом поезде, шедшем из лагеря «Оберон», – и когда бы тебя сделали царем, ты не был бы готов принять то решение, которое ты только что принял.

Ну конечно же, я не знаю, чего ты там решил, выбор был полностью твой, но мне кажется, что я изучил тебя довольно подробно. Так вот, если я не ошибаюсь – а когда это я ошибался? – ты ищешь, куда бы приложить вновь обретенные силы, и пытаешься рассудить, что же все‑таки следует сделать с нашим миром.

Но есть один небольшой секрет, который останется между нами: ничего с ним делать не надо.

Мир далеко не идеален и никогда не будет идеальным. Но сколько бы ни было в нем страданий и мук, мир – прекрасное место, и жить в нем прекрасно. Он даровал мне, хотя и ненадолго, тесное знакомство с тобой, и, что касается меня, это с лихвой окупает все, что у годно. Научись восторгаться неидеальным миром. Ты ловкач не хуже меня самого. Сделай так, чтобы путь твой был радостным, и ты будешь не просто ловкачом, а великим.

С любовью,

твой отец (Нат), милостью Семерых

Мардук XXIII Отсутствующий

Вилл отпустил письмо на волю ветра, а затем глубоко, прерывисто вздохнул. Холодный воздух бодрил, как шампанское со льда. Жизнь билась в нем и кипела, как никогда прежде. И она представлялась ему драгоценной тоже как никогда прежде. Он взглянул на уходящий вниз склон Вавилона. Отсюда, сверху, город казался поразительно хрупким и беззащитным. И поразительно прекрасным.

За такой город можно и умереть.

Вдалеке на фоне облаков плясало крошечное темное пятнышко. Оно смутно напоминало нечто знакомое. Вилл не был уверен, что ему достанет храбрости спрыгнуть вниз, этой мысли противилось все его тело. С огромным удивлением он осознал, что то, что казалось ему прежде нескончаемой вереницей несчастий и бед, было в действительности очень хорошей жизнью, и было до слез обидно, что придется с нею расстаться. Он глубоко, как перед прыжком в холодную воду, вздохнул.

Словно чудом возникшая, Алкиона натянула поводья буквально под самым его карнизом.

– Садись, придурок хренов! – крикнула она, еле сдерживая громко ржущего гиппогрифа. – Еще минута, и они нас заметят.

Вилл вытаращил глаза.

Затем прыгнул на круп гиппогрифа и крепко обхватил ее за талию.

– Как ты узнала, что я на этом карнизе? – спросил он с благодарным облегчением.

– А зря я, что ли, возглавляю этот проклятый отдел знамений и пророчеств? Кому, как не мне, знать подобные вещи.

Оставшийся за спиною Арарат становился все меньше и меньше. А впереди безбрежным океаном простиралось небо с плывущими по нему материками облаков, со множеством гаваней и городов и зыбко колышущихся замков.

– Мы не можем быть вместе. Четыре недели, и нам конец.

– Тоже мне умник нашелся. Знаю я это, прекрасно знаю. Только не думаю, что за неделю или там, скажем, за три ты сделаешь меня чрезмерно счастливой. Ну а потом… что ж, через год можно будет сделать новую попытку.

– А спорим, что за три недели я сделаю тебя чрезмерно счастливой. Да что там три недели, я уложусь в десять суток, если не меньше.

– Жопа ты с ручкой! – рассмеялась Алкиона, развернула свою зверюгу, и они летели по плавной дуге, и он был молод и радостен и безгранично влюблен.