Делия бессильно опустилась на табуретку. Ее рука коснулась телефонной трубки — уже остывшей.

— А... а я решила, что он из тюрьмы звонит...

— Он вам звонил?

— Да, Стив. Хотел попросить у меня прощения.

— Сонни? Сонни просил у вас прощения по телефону?

— Да, Стив. И я его не простила. Ни я, ни Бэби — мы не можем его простить.

— Делия!

— Не можем, Стив. И потом... потом... не смотрите на меня так... потом я разревелась, как последняя дура... у меня все глаза красные... я даже захотела, чтобы... но ведь вы сказали, что у вас есть новости... новости от Сонни... или о нем...

— Делия...

— Ладно, все понятно... Можете не говорить, я сама знаю: опять он что-то где-то украл. Его поймали, вот он и решил позвонить мне из тюрьмы, так? Стив... я хочу знать все, как есть!

Стива словно обухом по голове ударили. Он растерянно смотрел по сторонам, точно хотел отыскать взглядом точку опоры.

— Когда... он вам звонил, Делия?

— Да только что, в семь... да, в семь двадцать, я хорошо помню. И мы проговорили до половины восьмого.

— Делия, но этого не может быть.

— Почему? Он хотел, чтобы я его простила, Стив, и только когда он повесил трубку, поняла, что ему и вправду отчаянно одиноко... Но было уже поздно: хоть я и кричала, кричала в трубку — было поздно. Он ведь из тюрьмы звонил, да?

— Делия... — Лицо Стива стало белым, как мел, пальцы судорожно сжали поля заношенной шляпы. — Господи, Делия...

— Да что случилось, Стив?!

— Делия... это невозможно... невозможно! Полчаса назад Сонни уже никому не мог звонить!

— Почему? — вскакивая с табуретки, повинуясь захлестнувшему ее ужасу, воскликнула она.

— Потому что в пять Сонни умер. Его убили, застрелили на улице.

Из детской кроватки доносилось равномерное, в такт маятнику, дыхание Бэби. Радио закончило передавать фортепьянный концерт, и торжествующий голос диктора возносил хвалу новой марке автомобиля — современного, экономичного, невероятно скоростного...

1938

Перевод В.Правосудова

ДОЛГАЯ СИЕСТА РЕМИ

Они уже приближались. Он столько раз представлял себе эти шаги — далекие и легкие, теперь же — близкие и тяжелые. На последних метрах они чем-то напоминали последние биения сердца. Дверь открылась, но перед этим не раздалось царапанье ключа в замочной скважине; он ждал, терпеливо ждал того мига, когда сможет встать во весь рост, лицом к лицу со своими палачами.

Фраза прозвучала в его мозгу еще до того, как она слетела с губ начальника тюремной стражи. Сколько раз он представлял себе, что в это мгновение только одно может быть сказано — простые, ясные слова, в которых есть все. И вот он услышал:

— Время пришло, Реми.

Его взяли за руку — крепко, но незлобно. Он почувствовал, как его повели по коридору, с безразличием наблюдал неясные силуэты, приникшие к решеткам, — они вдруг показались невероятно и ненужно — до ужаса ненужно — значительными; только потому, что это были силуэты живых людей, которым еще суждено двигаться не один день. Большое помещение, никогда не виденное им прежде (но Реми уже нарисовал его в своем воображении — и в действительности оно оказалось точно таким же), лестница без перил — вместо них два тюремщика по бокам — и вверх, вверх, вверх...

Он почувствовал на шее веревку, но вдруг ее резко ослабили; он очутился в одиночестве, как бы наслаждаясь свободой глубочайшей тишины, ничем не заполненной. Затем ему захотелось приблизить неотвратимое, — как с детства он привык мысленно приближать любое событие. В один кратчайший миг он вообразил себе всю сумму возможных ощущений через секунду после того, как из-под ног выбьют табурет.