— Она жива? Действительно, совсем забыл, — грустно сказал Бен. — Меня убьют?

— Не обязательно. Веру ведь они не убили.

— Спасибо, успокоил. Единственное, можно надеяться, что эти идиоты долго не протянут и сдохнут от старости.

— Я бы на это не очень рассчитывал. Если они сдохнут от старости, то ты умрешь от голода. Дом этот на фиг никому не нужен, искать тебя там никто не будет.

Бен вздохнул и сказал:

— Хорошо дьяк поет. Экие трели выводит.

— Вообще-то он не поет, а молится. К тому же плохо. Слишком сладко. У нас было не так.

— Что же мне делать? Мне нельзя просто так погибать. Мне надо обязательно вернуться. Где же справедливость, о которой ты так долго говорил? Не так они молились! А что- нибудь вы делали так? Что ты сделал, чтобы этого не допустить?

Он бы еще долго орал на безответный призрак, если бы не пришел в себя.

— Лучше бы я умер! — закричал он в запале.

Он был голый, на шее блестел металлический ошейник, прикованный к крюку, вбитому в землю. Он кинулся его вытаскивать, кряхтел, пыхтел, уже зная, что это бесполезно. Крюк был забит намертво, и не для того его забивали, чтобы вот так легко можно было вытащить. В темноте раздалось хихиканье сумасшедшей старухи.

— Ты пробовала отсюда сбежать? — спросил Бен, не особенно надеясь на ответ.

Но ответ последовал. Голос звучал гундосо, старушка не проговаривала слова, оно и понятно, с кем ей разговаривать.

— Пробовала, как же не пробовать, — прошамкала Вера. — Первые пять лет.

— Петька говорил, что ты в психолечебнице лечилась?

— Там недолго. Меназином искололи всю. Ничего не помню, как туда попала. Потом пришел Петька, сказался родственником, бумаги поддельные привез и забрал меня. С тех пор тут и сижу.

— Столько лет! — ужаснулся Бен.

— Сейчас ничего, старая и хворая Петьке не нужна. А по первости в день по одиннадцать разов спускался, естествовал как хотел, издевался, заставлял фекалии есть. Ничем окромя не кормил. Я 8 разов родила. Как рожала, Петька забирал ребеночка и уходил. Больше я его не видела. А сейчас что, он меня и не мучает совсем. Придет, посмеется и уйдет.

— Видел, как он смеется, — пробормотал Бен. — Как его земля носит? А мать что же?

— А что она? Мать же. Заодно они. Она по первости тоже часто спускалась. Посидит-посмотрит, как ее дитенок развлекается, потом своим железным посохом отходит меня по бокам.

Ругается, что я ее сына мучаю. Говорила, что жениться он из-за меня не может.

Называла меня собакой, лаять заставляла.

— Господи, что за семейка уродов, — потер Бен пылающее лицо.

Теперь он знал, чем огрела его старуха — посохом своим, по словам Веры, железным.

— Зачем они сейчас тебя держат? Отпустили бы, сняли грех с души.

— Они без меня не могут. Я же как член семьи. Они привыкли ко мне. Да и куда я пойду? Я, выпрямившись, никогда не стояла. Ноги мои никогда не ходили по земле, а глаза давно ослепли, света не видючи. Собака я, правильно они говорят, куды ж я денусь.

— Вера, не говори так! Не поддавайся! — оборвал старуху Бен, а сам подумал, легко советы давать, а ты просиди вот так, годами под землей.

Впрочем, шанс познать ее состояние у него имелся неплохой. Сколько еще протянет Кривоногов- год, пять лет, пока не сдохнет по пьянке. Но это так же означает и их с Верой верную смерть. Правильно плотник призрачный говорил.

Загрохотал люк, вниз воткнулся столб света, показавшийся ослепительным, это оказалось совсем не так далеко, как ему показалось вначале, а ведь он решил, что полз метров тридцать.