– Черт побери! – вскричал управитель. – Быть того не может, чтобы Гарри Уэйкфилд, самый удалой из всех, что боролись на ярмарках в Вулере, в Карлайле, в Уитсоне, в Стегшоу Бэнке, вдруг струсил! Вот что получается, когда долго водишься с парнями в куцых юбчонках и чепцах заместо шапок: мужчина отвыкает кулаки в ход пускать!

– Я мог бы доказать вам, мистер Флисбампкин, что нисколько не разучился на кулаках биться, – отрезал Уэйкфилд и, снова обратясь к шотландцу, сказал: – Так не годится, Робин. Надо нам схватиться, иначе вся округа нас на смех поднимет. Будь я проклят, если я тебя покалечу, я и перчатки надену, коли захочешь. Нечего упираться, выходи вперед как мужчина!

– Чтобы меня избили как пса? – подхватил Робин. – Коли ты считаешь, что я перед тобой виноват, я согласен к вашему судье пойти, хоть я ни законов его не знаю, ни языка.

– Нет, нет, нет, законы тут ни при чем, судья ни при чем! Надавайте друг другу тумаков, потом помиритесь! – хором закричали все вокруг.

– Но уж если до драки дело дойдет, то я не мартышка какая, чтобы по‑обезьяньи царапаться! – заявил Робин.

– А как думаешь драться? – спросил его противник. – Да что говорить, тяжело мне будет тебя на кулаки вызвать.

– Я хочу драться на палашах и опущу острие, только когда кровь прольется, как и подобает джентльмену.

Это предложение вызвало оглушительный взрыв хохота: и в самом деле, оно скорее было подсказано страданием, теснившим сердце Робина, чем здравым смыслом.

– Ишь ты, какой нашелся! – кричали все вокруг, вновь и вновь заливаясь хохотом. – Такого другого днем с огнем не сыщешь, ей‑ей! Послушай, Ралф Хескет, можешь ты два палаша раздобыть для джентльменов?

– Нет, но я могу послать в Карлайлский арсенал, а покамест одолжу им две вилки, чтобы было на чем поупражняться.

– Молчи уж лучше, – вставил другой. – Все ведь знают, что храбрые шотландцы родятся с синей шапочкой на голове да с кинжалом и пистолетом за поясом.

– Лучше всего будет, – заявил Флисбампкин, – послать нарочного к владельцу замка Корби, пригласить его джентльмену в секунданты.

Слыша весь этот поток насмешек, горец невольно стал шарить в складках своего тартана.

– Нет, так негоже, – пробормотал он минуту спустя на своем родном языке. – Будь они тысячу раз прокляты, эти откормленные свининой вояки, понятия у них нет, что такое приличия и учтивость! Эй вы, шушера, расступитесь! – сказал он, шагнув к двери.

Но его бывший друг загородил ему путь своей мощной фигурой, а когда Робин Ойг попытался пройти силой, повалил его на пол с такой же легкостью, с какой мальчуган валит кеглю.

– В круг! В круг! – вопили все присутствующие так неистово, что потемневшие от времени балки и привешенные к ним окорока заколебались, а блюда на поставце задребезжали.

– Молодец, Гарри! Наддай ему, Гарри! Отлупи его, как он заслужил! Теперь берегись, Гарри, ты его раскровенил!

Еще не стихли эти возгласы, как горец вскочил на ноги и, начисто лишившись хладнокровия и самообладания, обезумев от бешенства, набросился на своего противника с неистовством и жаждой мести, точно обезумевший от ярости тигр. Но что может ярость против ловкости и спокойствия? В этой неравной борьбе шотландец снова был опрокинут: сваливший его удар, разумеется, был увесист, и Робин как рухнул, так и остался лежать на полу. Сердобольная хозяйка хотела было оказать ему помощь, но мистер Флисбампкин не дал ей приблизиться.

– Не трогайте его, – сказал он, – сам сейчас очухается и опять драться будет. Он еще не получил и половины того, что ему причитается.