Но душа у волисполкома другая, нет уже сквозняков, окна закрыты, все спокойно, уравновешенно, прочно.

— Улетаешь? — спрашивает Дмитрий Фомич. — Ушел Иван Фомич, улетаешь ты…

— Не тревожься за мать, — утешает Славу Данилочкин. — Поддержим…

На заре к почте подъезжает Маруся. Гнедая денисовская кобылка запряжена в легкие дрожки, Маруся в материнском плисовом жакете, для Славы на случай дождя брезентовый плащ.

Вера Васильевна видит в окне Марусю.

— Уже!

Долгие проводы — лишние слезы. Мама ничего не говорит. Держит себя в руках. Будит младшего сына.

— Петя, Слава уезжает!

Петя вскакивает, он привык рано вставать.

Слава обнимает мать, брата, выходит из дома, секунду колеблется и, хотя мама смотрит в окно, целует Марусю в щеку.

Она вопросительно взглядывает на Славу:

— Поехали?

Мягким движением отдает вожжи Славе и уступает место перед собой.

Ничего не сказано, они даже не думают об этом, но в этом движении исконный уклад деревенской жизни, женщина уступает мужчине первое место: ты хозяин, ты и вези.

Не успевает Слава сесть, как лошадка срывается с места, а он еще подергивает вожжами: скорее, скорее — это он тоже не осознает, спешит оставить Успенское.

Капустное поле, церковь, погост…

Многое он здесь оставляет! Здесь в школе возле церкви впервые увидел Степана Кузьмича, здесь неустрашимый Быстров спас дерзкую бабенку от озверевших мужиков, здесь хоронили Ивана Фомича, здесь, на ступеньках школы, они, первые комсомольцы, мечтали о необыкновенном будущем…

Простите меня!

Побежали орловские золотые поля…

Далеко, в голубой бездне, курчавые облака. Барашки. То несутся, то замедляют бег. Сизые, лиловатые, белые. Собьются в отару, закроют солнце и опять разбегутся.

— Не нужно стихов, — говорит Маруся, — своих слов, что ли, у тебя нет?

А ведь такие хорошие стихи, думает Слава. Но Маруся почему-то не в настроении. Впрочем, понятно почему. Но зачем растравлять себе душу?

Кобылка бежит с завидной лихостью. Сыта, ладна, ухожена. Бежит себе, только пыль из-под копыт. По обочинам зеленая травка ковриками скатывается в канавы.

Не так-то уж она гладка, полевая дорога, не так легка, как кажется…

Бежит себе кобылка, бежит, легко у Славы на сердце, мысли спешат все дальше и дальше, он уже видит московские улицы…

Ничего он не видит!

Чертово дерево, откуда оно только взялось? Черное, искореженное, сожженное молнией.

Слава не заметил, как шарахнулась лошаденка, как занесло дрожки, и заднее колесо увязло в канаве.

— Стой!

А кобылка сама остановилась.

Маруся засмеялась:

— Цел?

Соскочили с дрожек, Слава злится, а Маруся смеется:

— Колесо-то цело?

Слава склонился к колесу.

— Посторонись…

Маруся ухватилась за дрожки и вытолкнула на дорогу.

Он кинулся на помощь.

— Да все уж…

— Не заметил даже, как случилось, — виновато пробормотал Слава. — Откуда только эта коряга взялась…

Нет, не годится он ей в мужья!

— Оно так всегда, — ласково отозвалась Маруся. — Чуть замечтался…

Слава сердится и на себя, и на лошадь, и на дерево… И на Марусю. Скорее бы отъехать от злополучного места!

— Поехали?

— Поехали…

Как произносят они это слово? Слава с раздражением, Маруся снисходительно, она не переживает промах Славы, ну, зазевался и зазевался, не велика беда, даже не заметила, как уязвлено мужское самолюбие Славы.