|
- О, к нему приставлен глухонемой, в Шатле родившийся и никогда отсюда не выходивший. Габриэль вздрогнул. Этот человек, совершенно отрезанный от мира живых и все же живший, мысливший, внушил ему чувство острого сострадания и какого-то смутного ужаса. Какое воспоминание или угрызение совести, какая боязнь перед муками ада или блаженством рая удерживали это несчастное существо от решения разбить себе череп о стену своего каземата? Что еще привязывало его к жизни: жажда мести, надежда? Габриэля охватило вдруг какое-то странное, лихорадочное желание увидеть этого человека. Сердце у него бешено забилось! Сотню заключенных навестил он, испытывая обыкновенное сострадание, но этот узник будто притягивал его к себе, волновал его больше, чем все другие... И тревога сжимала ему грудь, когда он представлял себе эту жизнь в могиле. - Пойдемте в камеру двадцать один, - сказал он коменданту дрогнувшим голосом. Они спустились по нескольким лестницам, грязным и сырым, прошли под глубокими сводами, похожими на страшные круги Дантова ада [Данте Алигьери (1265-1321) - великий итальянский поэт в "Божественной комедии" изобразил ад в виде грандиозной воронки с суживающимися кругами в каждом круге ада - своя категория грешников и особые мучения]. Наконец комендант остановился перед железной дверью. - Здесь, - сказал он. - Я не вижу сторожа, должно быть, он внутри. Но у меня второй ключ. Войдем. Он отпер дверь, и они вошли. Габриэлю представилась немая и страшная картина, одна из тех, какие можно увидеть только в горячечном бреду. Стены сплошь из камня, черного, замшелого, зловонного, ибо мрачный этот каземат находился ниже русла Сены и при больших паводках наполовину затоплялся. По стенам склепа ползали мокрицы В ледяном воздухе - ни звука, кроме равномерного, глухого падения водяных капель с осклизлого потолка. Глуше, чем эти глухие капли, недвижнее, чем эти почти недвижные мокрицы, жили здесь два человекообразных создания, одно из которых сторожило другое. Оба угрюмые, оба безмолвные Тюремщик, великан с бессмысленным взглядом и мертвенным цветом лица, стоял в тени, тупо уставившись на белобородого, белоголового старика. Это и был узник. Он лежал в углу на соломе, руки его и ноги были скованы цепью, вделанной в стену. Когда они вошли, он, казалось, спал и не шевелился. Его можно было принять за труп или каменное изваяние. Но вдруг он сел, открыл глаза и вперил свой взор в Габриэля. Говорить ему было запрещено, но этот пугающий и притягивающий к себе взор говорил. Он завораживал Габриэля. Комендант с надзирателем заглянули во все углы каземата. А он, Габриэль, замер на месте, застыл, оцепенел, подавленный огнем этих пылающих глаз; он не мог от них оторваться, и в то же время в нем бурлил целый поток каких-то странных, не поддающихся выражению мыслей. Узник тоже, казалось, не безучастно созерцал посетителя, и даже было мгновение, когда он сделал движение и разжал губы, словно собираясь заговорить. |
