— Нет, Ваше преосвященство! — еле слышно пробормотала подсудимая спекшимися от лихорадочного жара и жажды губами. — Нет, я просто лечила бедных и несчастных, помогала им чем могла, как велит Господь наш милостивый! Они шли ко мне со своею болью и всякими бедами. Я выслушивала их, давала лекарства и советы! Я никому не сделала вреда! — в горле женщины словно бы шипела огромная змея, с таким трудом она произносила слова — невнятно, проглатывая окончания и звуки.

— Ну да, а потом ты не спеша записывала в свои черные книги всякие заклинания и наговоры, чтоб напустить на человека черную немощь и хворь! Не смей отпираться! Мы нашли в твоем доме, в сундуке у кровати, несколько книг с такими записями, но разобрать их не могли, да и нет надобности, и так ясно: сии книги — дьявольские козни для искушения ума и духа!!

Мы предали их огню. Несколько страниц еще были недописаны. Что ты хотела сотворить, мерзавка?! Отвечай! Написать заклятие о том, как сделать мужчину безумным, младенцев — уродами, а женщину — неплодной?! Отвечай, или тебе всыпят пятьсот плетей, прежде чем Высокий Суд явит милость определить тебе наказание!

— Это труды Парацельса и Гиппократа, Ваше преосвященство! — простонала женщина. — В них нет ни дьявольщины, ни чернокнижия. Там лишь рецепты травяных снадобий и лекарств из минералов.

— Да, например, из кожи лягушки или зуба вампира! — хмыкнул Луи Бретонский и покачал головой в лиловой шапочке. — Чего же ты записала их так непонятно? Мы полчаса трудили глаза, но тщетно!

— Они записаны по-латыни, Ваше преосвященство! Это язык, ведомый всем образованным людям. Меня ему научил мой отец! Я не думала, что Вам незнакомо будет сие наречие… Мне так жаль, что я не смогла докончить мою перепись и спрятать ее от чужих глаз! — женщина даже еще не успела закончить длинной тирады, отнявшей у нее последние скудные силы, как древние мозаичные своды магистрата мощно сотряслись от рева разъяренного лиловоголового судии:

— Молчать, дьяволово семя, нищенское отродье! На площади, высечь прилюдно и сегодня же вечером сжечь дотла, а прах по ветру развеять, а остатки — в землю втоптать, чтоб следа не осталось! Мерзкая ведьма! Иудейка проклятая! Вон с глаз моих! Каждая вшивая чернокнижница еще поучать меня будет, о незнакомых наречиях молоть, имя Святое всуе упоминать, где это видано, Великий Боже?! — Очевидно, епископу, состоявшему, в отличие от простых смертных бретонцев, в приятельских отношениях с Всевышним, позволено было упоминать Его имя в особо торжественные, пафосные минуты, чем он и не преминул воспользоваться, подняв к небу гневный взор и указующий перст с огромным сапфировым камнем в тяжелой золотой оправе, закрывающем полфаланги, которая больше напоминала ястребиный коготь, чем часть тела человека…

По молчаливому знаку секретаря суда несчастную подсудимую, лишившуюся сознания от истощения сил, выволокли из зала магистратуры за волосы в гробовой тишине. Высокие судьи все как один уткнули носы в длинные пергаментные свитки: велеречивый приговор магистрата требовал многочасового составления, а каждому из святых отцов хотелось побыстрее попасть домой и неторопливо погреться у очага за рюмкой теплого рейнского и сытным ужином из пулярки или молочного поросенка. Не стоило справедливейшему суду отвлекаться по пустякам!

США, Нью-Йорк, февраль 2000 г.

— Доктор, а не повредит ли ей это? — Джордж Уиндвордт сосредоточенно мял в пальцах сигарету, забыв закурить.