В ответ ошеломленный мистер Уинтворд лишь устало покачал головой и тихо, но твердо сказал:

— Нет, док, вы абсолютно правы! Она не должна сдаваться! Давайте ваши бумаги, я подпишу согласие на проведение сеанса. Лишь бы Джейн смогла победить в этом поединке! То, что думаю и чувствую сейчас я, уже совершенно неважно…

Франция, Бретань, июль 166* года. Площадь перед магистратом.

Строжайшие судьи выполнили свой долг. Столь ненавистное им тело колдуньи-чернокнижницы поглотил жаркий огонь. Они принесли его, тело, ему в жертву и довольно потирали ладони… Но что-то там внутри, в глубине объемных, булькающих животов, грызло их неустанно. Это не был червяк голода, нет!

Совесть? Но эта дама давно и прочно забыла дорогу в глубины основ чревоугодия столь важных и проницательных особ.

Они все же почему-то смутно беспокоились и нервно дергали серебряные кресты на сутанах и перебирали четки. Должно быть, их волновал вопрос, где же находится столь ненавистная святому ареопагу душа чернокнижницы, и была ли она, эта душа, у нее вообще?!

Душа, которая не чувствовала уже жара огня, ибо стремительно поднималась вверх. Она проходила тонкой, светящейся струей по коридору, наполненному теплым радостным светом, словно вбирающим ее в свои объятия, которые были осторожными, мягкими и в то же время властными…

Иной мир. бесконечность.

…Тот грешный мир, который оставляла встревоженная Душа, еще какое-то время плыл под нею, она смутно видела очертания городской площади, высокий столб дыма, ощущала неясный гул, шум толпы, наблюдала важных священников, нервно теребящих кресты и четки, но все это уходило, расплывалось, затихало…

Нежный и теплый Свет словно бы наполнял ее собою, и совсем нетрудно ей было отвечать на ясные, простые вопросы, в которых не было ни капли холода или осуждения. Просто мудрая Теплота, перед которой невозможно, грешно солгать!

Душа не томилась вопросами, не ощущала от них стыда, только один раз остро кольнуло ее нечто похожее на горечь сожаления: невесомой, серебристой Душе осторожно показали любимое в Том Мире лицо, искаженное мукой недоуменного страдания и скрытых, подавленных слез.

Она тотчас протянула к нему руки, точнее то, что ощущала «руками» когда-то, но милое ей лицо прикосновение то почти не ощутило, увы, или восприняло его, скорее, как порыв ветра, что тоскующая Душа немедля поняла, почувствовала и поспешила отлететь далее… Ей уже не было места на Земле.

Странно, но у нее, летучей Души, почти не было мучительных сожалений об оставленном существовании в той грешной юдоли, где многие часто бросали в ее телесную оболочку камнями, смачно плевали в лицо, обзывая «ведьмою» и «дочерью Сатаны».

И это еще было лестным комплиментом, по сравнению с тою площадною бранью, которою осыпали ее нередко даже нищие бродяги на улицах!

Тоже отвергнутые всеми, они все же ощущали себя выше ее. Она гнала от себя, теперь серебристой и легкой, невесомой струи воздуха, эти мысли-вопросы и уже знала на них ответ: убогим клошарам признать ее равной, неоскорбляемой, достойной уважения мешала обычная человеческая… гордыня. Себя они считали грешным Божиим твореньем, ее — всего лишь отребьем!

Серебристая струйка сейчас усмехнулась бы про себя, если бы могла. Но она не могла. Да и все это было для нее уже совсем неважным… Кроме, пожалуй, одного — любимого лица, залитого слезами… Слезы эти чем-то смутно тревожили благодатно-восхищенное состояние Души, облегчившейся от бремени земной оболочки.