– Может быть, все уравновешивается. Я показала вам это только потому, что в возрасте пяти лет три недели провела в коме. Тогда я много грезила. О чем, вспомнить не могу, но мама, помнится, говорила, что было понятно: пока я продолжаю болтать, я не умру. А болтала я, похоже, беспрерывно, хотя, рассказывала мама, из дюжины слов и одного было не разобрать. Я помню другое: мои видения были очень яркими.
Одетта примолкла, оглядываясь.
– Такими же, каким кажется это место. И вы, Эдди.
Когда Одетта произнесла его имя, по рукам Эдди побежали колкие мурашки. Да, да, он подхватил любовный недуг. Притом в тяжелой форме.
– И он. – Она вздрогнула. – Он кажется мне здесь самым ярким.
– Так и должно быть. Я хочу сказать, неважно, что вы думаете – мы правда настоящие.
Она одарила Эдди вежливой улыбкой, в которой не было ни капли веры.
– Откуда у вас та штука на голове? – спросил он.
– Какая разница? Я просто хочу подчеркнуть, что случившееся однажды с тем же успехом может произойти снова.
– Нет, просто любопытно.
– В меня угодил кирпич. Это была наша первая поездка на север. Мы приехали в небольшой городок Элизабет – это в штате Нью-Джерси. Приехали в вагоне для «Джима Кроу».
– Это еще что такое?
Одетта наградила его недоверчивым, почти презрительным взглядом.
– Где вы жили до сих пор, Эдди? В бомбоубежище?
– Я из другого времени, – сказал он. – Можно спросить, сколько вам лет, Одетта?
– Достаточно, чтобы участвовать в выборах, и недостаточно, чтобы мной интересовалась служба социального обеспечения.
– Надо понимать, меня поставили на место.
– Впрочем, надеюсь, что мягко, – сказала она и улыбнулась той сияющей, лучезарной улыбкой, от которой руки Эдди покрывались гусиной кожей.
– Мне-то двадцать три, – сказал он, – но я родился в шестьдесят четвертом – в том году, из которого Роланд забрал вас.
– Вздор.
– Нет. Когда он забрал меня, я жил в восемьдесят седьмом.
– Ну хорошо, – секундой позже сказала Одетта, – это, конечно, очень упрочивает ваши доводы в пользу реальности окружающего, Эдди.
– Вагон для «Джима Кроу»… там должны были ездить чернокожие?
– Негры, – поправила она. – Называть негра чернокожим довольно грубо, вам не кажется?
– Примерно к восьмидесятому году вы все станете себя так называть, – сказал Эдди. – Когда я был пацаном, назвать черного парня негром было все равно, что ввязаться в драку. Ну, как черножопым обозвать.
Одетта с минуту неуверенно смотрела на него, потом опять покачала головой.
– Тогда расскажите мне про кирпич.
– Выходила замуж мамина младшая сестра, София, – начала она. – Правда, ма всегда звала ее Сестрица Синька – очень уж та любила синее. Или, как выражалась мама, по крайней мере «воображала, будто любит». Поэтому я всегда, даже до того, как мы познакомились, звала ее Тетей Синькой. Венчание было просто прелесть, а после устроили вечеринку. Я помню все подарки! – Она рассмеялась. – В детстве подарки всегда кажутся такими чудесными, правда, Эдди?
Он улыбнулся.
– Ага, это вы верно подметили. Подарки всегда помнишь, что свои, что чужие.
– В то время мой отец уже начал хорошо зарабатывать, но я знала только, что мы преуспеваем. Так это всегда называла мама. Однажды я рассказала ей, что девочка, с которой я играла, спросила, богатый ли у меня папа. Мать объяснила: если кто-нибудь из моих приятелей когда-нибудь снова задаст мне этот вопрос следует отвечать именно так: мы преуспеваем. |