|
Волосы юноши (когда в его жизнь ступил Роланд, они были короткими – «так лучше проходить таможню, голуба»… ну и классной же хохмой это обернулось!) пока еще сохраняли сносную длину. Каждое утро он брился острым лезвием ножа Роланда, поначалу робко, но все более смело. Когда Генри отправлялся во Вьетнам, Эдди был слишком юн, чтобы бритье составляло часть его жизни, – впрочем, тогда оно и Генри обременяло не Бог весть как; бороду брат так и не отрастил, но иногда проходило дня три-четыре, прежде чем ворчанье ма заставляло его «скосить жнивье». Однако вернувшись, Генри оказался просто помешанным на бритье (так же ревностно он относился к нескольким другим вещам: припудриванью ног присыпкой после душа, чистке зубов по три-четыре раза на дню с последующим полосканием рта, к непременному аккуратному складыванью одежды). Таким же фанатиком он сделал и Эдди. Щетина выкашивалась каждое утро и каждый вечер, и теперь эта привычка глубоко сидела в Дийне-младшем вместе со всем прочим, чему он научился у Генри. Включая, разумеется, и то, для чего требовалась игла.
– Чересчур чистенький? – усмехаясь, спросил молодой человек. – Чересчур беленький, – коротко ответила она, после чего на мгновение умолкла, сурово глядя на море. Эдди тоже молчал. Если и можно было как-нибудь остроумно возразить, он не знал, как. – Простите, – сказала Одетта. – Это было очень зло, очень несправедливо и очень на меня непохоже. – Да ладно. – Нет. Это все равно, как если бы белый сказал человеку с очень светлой кожей что-нибудь вроде «Матерь божья, никогда б не догадался, что ты черномазый». – Вам нравится думать, что вы более справедливы, – сказал Эдди. – Я бы сказала, то, что нам нравится думать о себе, и то, каковы мы на самом деле, редко совпадает. Впрочем, согласна – мне нравится думать о себе, как о более справедливом и беспристрастном человеке. Поэтому пожалуйста примите мои извинения, Эдди. – С одним условием. – С каким? – она опять едва заметно улыбалась. Хорошо. Эдди нравилось, когда удавалось заставить ее улыбнуться. – Дайте этому побольше шансов. Такое вот условие. – Дать побольше шансов чему? – В голосе Одетты звучало легкое изумление. Возможно, от подобной нотки в голосе у кого-нибудь другого, Эдди почувствовал бы, что получил по макушке и ощетинился бы, но с Одеттой дело обстояло иначе. В ее устах это не звучало обидно. От нее, думал Эдди, не страшно услышать что угодно. – Есть и третий вариант. Все это происходит на самом деле. То есть… – Эдди откашлялся. – Я не слишком силен во всякой философской дряни, или в этой… ну, знаете… метаморфозике или как там эта чертовня называется… – Вы имеете в виду метафизику? – Может быть. Не знаю. Наверное. Зато я знаю: нельзя зацикливаться на том, что не веришь собственным чувствам. Да что там, если ваше соображение, будто все это сон, верно… – Я не говорила сон… – Что бы вы ни говорили, сводится все к одному, правда? К ложной реальности. Если секундой раньше в голосе Одетты и звучала еле различимая снисходительность, теперь она исчезла. – Возможно, Эдди, философия с метафизикой – не ваша епархия, но в школе, должно быть, вы были страшным спорщиком. – Отродясь не состоял в дискуссионном клубе. Это для голубых, страхолюдин да ботанов. Вроде шахматного кружка. Как понять – епархия? С чем это едят? – Ничего особенного. То, в чем хорошо разбираешься. Лучше вы мне объясните. Что такое голубые? Эдди некоторое время смотрел на нее, потом пожал плечами. |
