Какие? Невозможно даже строить догадки. В частности, странствию стрелка мог бы прийти конец, однако эта мысль никогда не приходила ему в голову. И уж конечно такие запоздалые рассуждения были спорны; заметь Роланд человека в черном – и никакие последствия, никакой парадокс, никакой предначертанный судьбой ход событий не смогли бы помешать ему, пригнув голову занятого им тела, попросту протаранить грудь Уолтера. Роланд был бы так же бессилен поступить иначе, как револьвер не властен отказать пальцу, который жмет на курок, отправляя пулю в полет.

Если при этом все шло к черту – черт с ним.

Роланд быстро прощупал взглядом скопление прохожих на углу, заглянув в лицо каждому (женщин он рассматривал не менее подробно и внимательно, чем мужчин, убеждаясь, что среди них нету той, которая лишь притворяется женщиной).

Уолтера там не оказалось

Стрелок постепенно расслабился – так в последнюю секунду может расслабиться палец, лежащий на спусковом крючке. Нет; Уолтера нигде поблизости от мальчика не было, и стрелок ощутил неизвестно откуда взявшуюся уверенность, что это – не то когда. Не совсем то. То когда было близко (до него оставалось две недели, неделя, даже, может быть, всего один-единственный день), но еще не наступило.

Поэтому Роланд повернул обратно.

По дороге он увидел…

В руке у него был крошащийся красный кирпич.

Его Морт выковырял из наружной стены, из-под самого окна, где таких неплотно сидящих кирпичей было предостаточно. Кирпич был старый, выветрившийся по углам, но тяжелый. К нему, как ракушки к днищу корабля, пристали куски допотопной штукатурки.

Джек собирался сбросить этот кирпич кому-нибудь на голову.

Кому – не имело значения. Когда речь шла об убийстве, Джек Морт становился работодателем, предоставляющим равные шансы всем, независимо от пола, цвета кожи или вероисповедания.

Чуть погодя внизу на тротуаре появилась семья из трех человек: мужчина, женщина, маленькая девочка. Девочка шла с внутренней стороны, вдоль домов, вероятно, чтобы держаться в безопасном отдалении от потока машин – здесь, так близко от вокзала, движение было весьма оживленным. Впрочем, автомобили не волновали Джека Морта. Его беспокоило другое: прямо напротив, на другой стороне улицы, дома уже снесли, оставив пустырь, усеянный мешаниной обломков досок, битого кирпича и сверкающего стекла.

Высунуться было делом всего нескольких секунд, к тому же глаза Джека Морта прятались за солнечными очками, а рыжеватые волосы прикрывала не соответствующая времени года вязаная шапочка. Это было то же самое, что стул под ручкой двери. Даже когда учтенные опасности тебе не угрожают, не вредно уменьшить число тех, что остались неучтенными.

Еще Джек надел футболку, которая была ему сильно велика и доходила почти до середины бедер. Если бы его заметили, такое облачение-мешок помогло бы скрыть истинные размеры и очертания тела (Джек был очень худым). Оно служило и иной цели: всякий раз устраивая кому-нибудь «сброс глубинной бомбы» (ведь Джек всегда думал об этом именно так: «сброс глубинной бомбы»), он кончал в штаны. Мешковатая футболка заодно закрывала и пятно, неизменно образовывавшееся на джинсах.

Семья приближалась.

«Не пори горячку, еще рано, погоди, вот и все, погоди…»

Трепеща, Джек подобрался к краю окна, выставил кирпич наружу, отвел назад, к самому животу, опять выставил, опять убрал (на сей раз, однако, лишь на половину расстояния), а затем (теперь уже, как всегда в предпоследний момент, само спокойствие и хладнокровие) высунулся из окна.

Он сбросил кирпич и стал смотреть, как тот падает.

Кувыркаясь, кирпич полетел вниз. В солнечном свете Джеку отчетливо были видны приставшие к нему ракушки известкового раствора. В такие минуты все становилось четким и ясным, как никогда, обнаруживало свою точную, строгую, геометрически правильную суть – вот что выталкивал в реальность Джек Морт; так скульптор, взмахнув молотком, опускает его на стамеску, меняя камень, творя из неодушевленной грубой кальдеры [кальдера – котлообразная впадина с крутыми склонами, образовавшаяся вследствие провала вершины вулкана] некую новую сущность; возникала самая замечательная вещь на свете – логика, которая одновременно была и экстазом, исступлением, безудержным восторгом.