— И подальше! — добавила хозяйка дома.

Смех губернатора растопил царившее до этого ледяное молчание.

— Я пригласил албанских рапсодов, — сказал Курт, — потому что хотел услышать, о чем поется в албанском эпосе. Австрийский консул, прочитавший какую-то его часть, уверял меня, что албанские эпические песни показались ему еще более прекрасными, чем песни бошняков.

— В самом деле?

— Да, — Курт прищурил глаза, словно их слепило сверкание снега. — Там говорится о роковых погонях в горах; о поединках; похищении девушек и женщин; свадебных караванах, отправляющихся на опасные свадьбы; о сватах, застывших и окаменевших из-за того, что совершили в пути недостойный поступок; о конях, пьяных от вина; о предательски ослепленных крешниках[2], скачущих на слепых конях по горам, словно в кошмарном сне; о кукушках, предвещающих беду; о странном стуке в ворота; о жутком вызове на поединок, когда живой вызывает мертвеца, крутясь на его могиле в окружении двухсот собак; о жалобах покойника, что не может он никак встать из могилы, чтобы сразиться с врагом; о людях и божествах, сплетенных в одном круговороте событий, негодующих, наносящих удары, вступающих друг с другом в брак; о криках, смертельных схватках, проклятиях, от которых мурашки бегут по коже, и ледяном солнце надо всем этим, которое больше светит, чем греет.

Марк-Алем слушал как зачарованный. Дотоле незнакомая ему рвущая душу тоска по тем далеким зимним снегам, где он никогда не был, пронизала все его существо.

— Вот таков албанский эпос, тот, где нас нет, — сказал Курт.

— Ну, судя по тому, что ты поведал, нам и в самом деле едва ли нашлось бы там место, — заметил один из кузенов. — Он напоминает трагический горячечный бред.

— А вот в славянском эпосе мы есть.

— Может, хватит нам и этого? — спросил кузен, взгляд у него был уже совершенно потухшим. — Ты сам говорил, что мы единственная семья в Европе, а возможно, и во всем мире, о которой народ сложил эпос. Тебе этого мало? Ты хочешь, чтобы о нас сложили эпос два народа.

— Ты спрашиваешь, хватит ли мне этого, — сказал Курт, — и я отвечу тебе: никоим образом.

Оба кузена одобрительно кивнули. Даже старший брат улыбнулся.

— Ты все такой же странный, — вымолвил он, — все тот же, как всегда.

Курт сделал вид, что не услышал его.

— Когда рапсоды приедут, я всех вас приглашу их послушать, — объявил он. — Они исполнят, помимо прочего, и древнюю балладу о Мосте в три пролета, от которого произошла наша фамилия.

Марк-Алем слушал его, сидя по-прежнему в каком-то оцепенении. Много лет назад один из их родственников, Алекс Ура, объяснил ему, что фамилия Кюприлиу не что иное как перевод слова «ига» — «мост» и пошло это от одного древнего моста с тремя пролетами в Центральной Албании, построенного в те времена, когда албанцы были еще христианами, в основание которого замуровали человека. По словам кузена, их прадед в четвертом колене, по имени Гьон, работавший каменщиком на строительстве этого моста, после окончания строительства, как и многие другие, вместе с памятью о совершенном преступлении унес оттуда и свою фамилию Ура, что означает по-албански «мост».

— Они споют нам знаменитую балладу, только на этот раз в албанском переложении, — продолжал Курт. — Визирю я пока еще не говорил об этом, но думаю, что с его стороны не будет никаких возражений по поводу того, чтобы они остановились у нас. Дорога им предстоит долгая, и ехать им придется, припрятав музыкальные инструменты.

Курт продолжал страстную речь. Он снова заговорил о связи их семьи, живущей здесь, с тамошним балканским эпосом, как о связи чиновников и искусства, преходящего и вечного, и даже один раз упомянул тело и душу.