Нифонтов отметил, как напряглось и даже словно бы потяжелело лицо куратора. Он представлял себе ход его мыслей. Россия катастрофически быстро теряла роль мировой державы. Попытки министра иностранных дел Примакова, сменившего на этом посту безвольного и прекраснодушного Козырева, занять жесткую позицию не давали и не могли дать результатов. У России не было сильных козырей. Она ушла в глухую и безнадежную оборону, слабо сопротивляясь расширению НАТО на восток и пытаясь заигрывать с Хусейном и Каддафи, чтобы хоть что‑то противопоставить усиливающемуся влиянию США. В этой ситуации инициатива Москвы по созданию международного трибунала не только для военных преступников, но и для тех, кто их финансирует, могла бы быть воспринята во всем мире в высшей степени положительно. А тот, кто эту идею продвинет и доведет до логического завершения, неизбежно поднимется в российской иерархической лестнице на качественно новую ступень.

Для куратора это был шанс. Он понимал (и Нифонтов тоже это понимал), что второго такого шанса может не представиться никогда. И сейчас ему нужно было быстро решить, стоит ли рисковать тем, что уже достигнуто, ради взлета, который мог закончиться крахом. Он поднялся из‑за стола, быстро зашагал взад‑вперед по комнате. В какой‑то момент по тому, как прищурились глаза куратора и азартно раздулись крылья ноздрей, Нифонтов понял, что он принял решение. Рискнуть. Но через полминуты куратор вернулся за стол, побарабанил пальцами по столешнице и с сожалением проговорил:

– Масштабный проект. Весьма. Это могло быть новым шагом в практике международных отношений. Но… Нифонтову стало скучно, как в парикмахерской. Он уже знал, что услышит.

– Досадно, что мы не сможем его реализовать до конца. Очень досадно. Хотите спросить почему?

– Нет, – хмуро ответил Нифонтов.

– Я все же скажу. В стране кризис. Правительство в отставке. Шахтеры стучат касками на Горбатом мосту, в Кузбассе перекрывают Транссиб. Мы не можем в таких условиях ставить фильм ужасов для мировой общественности. Пресс‑секретарь даже слушать меня не станет. Не говорю уж о первых лицах. Хотя, повторюсь, мне очень нравится план. Дерзко. Остро. С выходом от сугубой конкретики на мировой масштаб. Я представляю, генерал, чего стоило вам и вашим людям реализовать этот проект. Но обстоятельства сильнее нас. Сейчас наша задача: закончить эту историю. Быстро и без огласки. Станция, как я понял, блокирована?

– Да.

– Кто руководит операцией на месте?

– Начальник оперативного отдела полковник Голубков.

– Ваши люди, которые внедрены к Рузаеву, его знают?

– Да.

– Передайте полковнику Голубкову. Пусть по громкоговорителям прикажет своим людям арестовать Рузаева и Пилигрима. При сопротивлении стрелять на поражение.

– Но этот приказ услышат Рузаев, его советник и Пилигрим! Все они вооружены.

Возможны жертвы. И среди наших людей, и среди персонала станции.

– Поверьте, генерал, мне нелегко давать это распоряжение. Да, жертвы не исключены. Остается надеяться, что ваши люди сведут их число до минимума. Это все. Выполняйте.

Он принял решение. И это решение было окончательным.

Число жертв… До минимума… Остается надеяться… Генерал‑лейтенант Нифонтов вдруг ощутил, что его трясет от бешенства. Но жизнь научила его скрывать свои чувства.

– Я хотел бы получить это распоряжение в письменном виде, – твердо сказал он.

– Вы настаиваете на этом?

– Да.

– Хорошо, вы его получите. Прямо сейчас.

Куратор придвинул к себе большой настольный блокнот с личным грифом и взял авторучку. Через минуту на листе веленевой бумаги появились быстрые четкие строки.