– Положи пальцы вот сюда, сюда и сюда, потом ущипни вот эту струну, а потом все струны вместе, – сказал он.

Я хотел положить банджо на колени, но он не позволил. Потребовал, чтобы я положил его на землю, и сам стоял над ним наклонясь.

– Да ведь это неправильно, – сказал я. – Нет, правильно, – с досадой возразил и он. – Делай, как я говорю.

Я попробовал, но и сложная музыка и странный способ исполнения оказались мне не под силу. Наверно, я еще и не принимал все это всерьез, для меня это была просто забава. Подумаешь, сидим на поленнице в пыльном дворе. Но Джули упрямо пытался услышать что-то, ведомое ему одному, и беспомощность моя его злила.

– Не так, не так – кричал он. – Ты не понимаешь…

Он начертил на песке струны банджо, на струнах – ноты (квадратики и треугольники), потом начертил еще один ряд струн и еще ноты и стал тыкать в них пальцем, показывать, что мне делать.

– Да разве это музыка, разве ноты так пишут? – сказал я. – Навыдумывал невесть что.

– А мне нужно именно это, – возразил он.

Этого я не мог. И не только потому, что задача была слишком сложная: в банджо и вообще в струнных инструментах я так же не разбирался, как Джули в общепринятом нотном письме.

Но одновременно с моими неуклюжими попытками исполнить то, чего он от меня хотел, он играл на кларнете – и вот это было поразительно. Он полностью овладел кларнетом, по крайней мере, знал все, что можно из него выжать. Он вовсе не стремился к совершенному исполнению, но, даже не понимая, что это за музыка, я изумился – такая она была прихотливая и сложная. Джули чужда была какая-либо лирика и чувствительность. Он по-прежнему возводил из звуков пирамиды, складывал целые глыбы – вероятно, такой он придумал способ инструментовки. На беду, того, что он строил согласно своей музыкальной алгебре, он не мог услышать. И чем ясней ему становилось, что я обманул его ожидания, тем больше он выходил из себя, и под конец мы уже обвиняли друг друга в тупости, невежестве и неуклюжести.

– Ну, неужели ты не можешь пошевелить пальцами? – кричал Джули. – Я сам неуклюжий, не лучше Джекки Смита, но это и я могу. Вот, смотри!

И он показал на банджо, чего от меня хочет. Но поздно. Понимай я тогда больше, я был бы терпеливей, и Джули открыл бы мне больше своей музыки. Но попытка его слишком быстро разбилась о наше взаимное непонимание, и он махнул на все рукой, вдруг задрал кларнет кверху, совсем как Билли, и яростно заиграл джазовые ритмы, которые от него слышал, да так, словно всю жизнь только этим и занимался, хотя и они звучали у Джули как-то отвлеченно.

– Только это тебе и понятно, – свирепо бросил он, словно я был для него олицетворением всесветного джаза.

– Это, по крайней мере, что-то знакомое, – сказал я.

– А что толку? – закричал он.

Но я утихомирил его, спросив, слышал ли Билли, как он играет на кларнете.

– Нет. Но ты поди к нему и спроси, можно ли мне еще подержать кларнет у себя.

– Спрашивай сам.

– Ну почему ты всегда так говоришь? Тебе ж нетрудно его спросить.

– А тебе трудно? Не век же мне быть у тебя на посылках! Да и чего ты беспокоишься? Кларнет-то у тебя, верно?

– А потом явится полицейский Питерс и скажет, я его украл.

– Билли не натравит на тебя Питерса, сам знаешь.

– Откуда мне знать?

Спорить с Джули было бесполезно, и я еще раз согласился поговорить с Билли.

– Но только если ты кое-что мне объяснишь, – сказал я.

– Что еще?

– Почему ты поссорился с Бетт Морни?

– Я не ссорился, – ответил он.