Впрочем, ей не были по вкусу парижские развлечения… А мадам Виардо редко занималась с Ниной: она была слишком занята собой; фру Хагеруп сильно преувеличивала участие парижской знаменитости к ее дочери. Считанные уроки, полученные Ниной, принесли ей меньше пользы, чем посещение оперы, где пела сама Полина Виардо, действительно неподражаемая певица и артистка. Пожалуй, это были самые яркие впечатления, но ради них Нина не осталась бы в Париже, и ее угнетало пристрастие матери к этому городу, в то время как сама она рвалась домой…

Запомнился ей надолго единственный разговор с Тургеневым, при котором ей пришлось петь. Ему понравилось ее пение, и, глядя на нее дружелюбно и внимательно, он сказал, что она напоминает ему некоторых русских девушек, его любимиц: такая же внутренняя сосредоточенность и такое же умение уберечь от посторонних заветные мысли.

«Но вот что странно, – продолжал он, – русским девушкам поневоле приходится прятать свою душу, оттого что они зависимы. Но в Норвегии женщина, кажется, свободна?»

Чуть слышным голосом Нина ответила:

«Я думаю, человек никогда не бывает свободен настолько, чтобы открывать свою душу… а женщина в особенности».

Она покраснела от сознания, что так нескладно высказала свою мысль, да еще в присутствии знаменитого писателя, умнейшего психолога, который старше ее почти на тридцать лет. Но он по прежнему дружелюбно смотрел на нее, потом кивнул головой и сказал:

«Да, вы правы…»

* * *

«Друг мой Вильма, – писала она за две недели перед своим возвращением в Копенгаген, – я думаю, ты нехорошо поступила, переписав чужие ноты и тайком переслав их мне. Но я так благодарна тебе за этот „проступок“! Он окончательно открыл мне глаза!

Эта музыка, этот романс на слова Андерсена, что ты мне прислала, – подлинный шедевр, жемчужина! Я часто запираюсь у себя и повторяю этот романс и всякий раз нахожу в нем новые красоты! Какой талант, Вильма! И какая сердечность! Мне кажется, я вижу душу этого человека, как видела его чудесные, полные доброты глаза.

Скоро мы вернемся, и ты услышишь, как я теперь пою. Ты меня не узнаешь. Мама уверена, что это из за нескольких уроков у мадам Виардо. Но я очень хорошо знаю, отчего это…»

Глава десятая

Чайки белые, как снежинки…

Слова из романса Грига

Раннее утро в Рунгестаде.

Густой перелесок спускается вниз. Из за деревьев сквозь листву видно море. Оно совсем светлое в этот час и кажется серебристо розовым, а не голубым и не зеленым.

Это и есть дорога к Лебяжьему логу – так называется дачная местность в окрестностях Копенгагена. Вот и разросшаяся липа, самое большое дерево здесь. Издалека доносится колокольный звон. Сегодня воскресенье. Воскресенье после той  субботы. И между ними ночь без сна.

Ни о чем нельзя было думать этой ночью, потому что время, превратившееся в сплошное ожидание, не вмещает никаких дум. Но он мог бы написать интермеццо – промежуточную страницу между двумя пьесами или частями сонаты, вставку, которая прерывает плавное течение рассказа, нечто вроде остановки на пути…

Но путь продолжается…

– О ле! – раздается звонкий голос Нины.

Это чисто норвежское приветствие.

Она бежит навстречу.

– Ты уже здесь! А ночи все таки ужасно длинные! Все нет и нет солнца! Но теперь хорошо. Только свежо очень…

– Вот тебе моя куртка. Согрейся.

– А ты?

– И я…

Так они медленно идут по тропинке, ведущей к морю.

– Ты не сердишься на Вильму? – спрашивает она.

– Нет.