– Что нибудь случилось? – спросил он, входя к Нордраку.

– Да. Завтра я уезжаю в Берлин. Тамошние норвежцы, да и не только норвежцы, очень заинтересовались «Обществом Эвтерпы».

– И никто, кроме тебя, не может поехать?

– Да нет: они ждут меня . Придется тебе здесь кое чем позаняться.

– Хорошо.

– Не переутомляйся. Ты что то похудел в последнее время. Так я еду… Меньше всего ожидал этого!

– И долго ты там пробудешь?

– Пока не наладится. А теперь – играть!

Перед ним были «Юморески» Грига.

– Ах, до чего ты талантлив! – воскликнул Нордрак, указывая на ноты. – Особенно этот вальс! Это само утро, сама весна! Остро, свежо! И как тебе удались эти скрипичные звучания! Да, это уже новое слово в музыке! И как мило, что ты посвятил их мне!

– Ведь ты мой лучший друг!

– Да, мне повезло, что я тебя встретил!

– Тебе? Это мне повезло!

Нордрак сыграл «Юморески».

– Есть вещи, которые нельзя объяснить в искусстве, – сказал он. – Ну как ты объяснишь мелодию? Можно назвать ее, обозначить даже математически, но как объяснить ее воздействие? Отчего тут мне плакать хочется, а вот тут улыбаться? Даже страдаешь порой от этой немоты…

– Нет, – сказал Григ, – я не страдаю. Зачем мне объяснять музыку, если я ее сочиняю?

Нордрак задумчиво доиграл мелодию.

– Знаешь, что мне представляется? Утром, при восходе солнца, идет человек с лукошком. И бросает в землю семена. Говорят, наш Вергерланд  так поступал, хоть и не был хлебопашцем. У него карманы всегда были набиты семенами. Вот каким должен быть художник!

– Должен? – переспросил Григ.

– Художник – сеятель. Разве не так?

– Да. Но, когда ты говоришь «должен», мне становится как то не по себе!

– Ты отрицаешь долг, обязанность?

– Мне кажется, в искусстве их не бывает!

– Ты с ума сошел! – Рикард даже отодвинул свой стул от фортепиано.

– Нет, я в здравом уме. Но я не помню, чтоб я написал что нибудь хорошее из одного лишь чувства долга. Я так работал в Лейпциге. И это было ужасно!

– Погоди! Как же ты сочиняешь?

– Я просто не могу иначе. Здесь любовь, а не долг.

– Разве одно мешает другому?

– Не мешает. Но любовь прежде всего!

– А если тебе не захочется сочинять и вообще работать?

– Мне – не захочется? Да я каждое утро просыпаюсь с одной мыслью: скорей бы за работу! Все равно что спешу на свидание!

– Но ведь это может пройти, – говорит Рикард. – Если это только любовь, так ведь… всякая любовь проходит.

– А если это на всю жизнь?

– Ты так уверен в себе?

– Уверен, что музыка – мое призвание. Что любовь к ней не может пройти!

Нордрак закашлялся.

– Ну хорошо, оставим спор. Я ведь знаю, что у тебя на сердце! И горит и светится… Оттого ты и говоришь так!

Он подходит к окну и открывает его.

– И ведь есть девушка, которая и меня могла бы сделать счастливым!

Они никогда не говорят об этом. Но теперь Эдвард невольно восклицает:

– Карина Энриксен?

Во всем тут была виновата фру Хагеруп. Она задумала устроить счастье своей племянницы, которая приехала к ней погостить. В честь Карины она затеяла бал с танцами, пригласила молодежь, усадила Рикарда рядом с Кариной за стол, а потом велела Карине пригласить его танцевать.