«Отчего это происходит? – писал он Нордраку в Берлин. – Чем дольше я нахожусь здесь, на юге, тем сильнее меня тянет на родину. Норвегия снится мне каждую ночь.

Я не могу сочинять здесь. Я восхищаюсь здешними красками, лазурным небом, золотым воздухом – я мог бы назвать еще много цветов и оттенков, но я холоден, как глетчер. Все вокруг слишком ярко, слишком красиво, неправдоподобно красиво… и не возбуждает во мне и частицы той радости, которую я испытывал дома при первых, едва заметных признаках нашей бледной и скудной весны.

Право, виноградный сок

Южных лоз кроваво черных

Я бы отдал за глоток

Из потоков наших горных…

Я бываю в музеях, восхищаюсь живописью и скульптурой старины. А золотой век музыки, мне кажется, здесь миновал. Один лишь Верди… Мне страшно нравится, когда вся масса оркестра играет у него пианиссимо. Это незабываемый эффект.

Зато поистине великолепна народная уличная музыка, именно то, что, по моему, питает Верди, дает ему силу. Музыка слышна везде, в любое время дня и ночи. Каждый певец или мандолинист – виртуоз от рождения.

…Вот уже две недели, как ты не пишешь мне. Неужели так занят? А мне так недостает тебя, мой великолепный друг! Когда то я вновь услышу твой мужественный голос и музыку, которой я уж не позволю растаять в воздухе? Помнишь, что ты мне обещал?

Но я и сам решил: отныне я стану набрасывать на бумагу все, что ты будешь при мне играть.

Твой надолго Эдвард ».

Он не успел отправить это письмо. Климат Италии не оказался для него целительным. Изнурительная лихорадка промучила его целых двадцать дней. Бывали часы, когда он лежал без сознания. Но он перемогался и просил окружающих не тревожить его родных сообщением об этой болезни.

…А Рикарда Нордрака уже больше месяца не было в живых. Недуг, подстерегавший его с детских лет, настиг его в чужом городе и сразил внезапно, одним ударом. Все это было так неожиданно, что люди, узнавшие Нордрака в Берлине, совершенно растерялись. За два дня до конца они удивлялись его работоспособности. Он на ногах переносил ангину: торопился закончить свои дела и вернуться в Копенгаген ко дню своего рождения; ему исполнилось бы двадцать четыре года…

Он умер в больнице от легочного кровотечения. Музыкант, который знал его в Берлине, рассказывал потом Эдварду, что Нордрак был все время как то лихорадочно деятелен; он говорил, что хотел бы поскорее взяться за свою неначатую, но в мыслях почти готовую симфонию и будто бы прибавлял при этом: «Когда поступаешь неправильно, то всегда сознаешь это слишком поздно!» Как горьки были эти слова Эдварду, помнившему их последний разговор!

Он сидел в Берлине, в незнакомой комнате, смотрел на крыши чужих зданий и не верил в то, что произошло. Этот город не имел ничего общего с Нордраком. И, пока чужой человек говорил здесь о последних минутах Рикарда, у Грига мелькала порой нелепая и жуткая мысль, что Нордрак ждет его в Копенгагене и что ему можно будет рассказать этот странный случай. Именно так и начать: «Как тебе понравится, дружище!» И он знал, что настоящее горе начнется только после его возвращения.

Но чужой Берлин видел Нордрака таким, каким только в редкие минуты знал его Эдвард. Может быть, это и был настоящий Нордрак? «У меня было такое впечатление, – сказал берлинский музыкант, последний свидетель последних минут Нордрака, – что он умер на бегу! Он все порывался куда то… И произнес какое то слово – не то название местности, не то женское имя…»

Музыкант был немец, уроженец Баварии, и он не мог воспроизвести слово, сказанное по норвежски и к тому же неразборчиво, за минуту до смерти…

Глава третья

Когда Оле Буллю минуло пятьдесят шесть лет, он решил, что пора прекратить странствования и поиски.