Но по щекам катятся слезы. Как будто заканчивается этап, как будто истинная свобода останется здесь, запечатанная на яхте.

Он оставляет мне продукты и деньги. И впервые за год показывает, где на яхте рация и как ее включить. Мы договорились, что я вызову подмогу, как только он уйдет достаточно далеко. Что я никому и никогда не назову его имени. Что он даст мне время и не будет показываться на глаза. Сколько мне нужно? Пять лет? Десять? Я не знаю. Но почему-то так и не смогла ему сказать, что не хочу его видеть никогда. Это ложь. Сейчас, когда все отведенное нам время подошло к концу, когда я из жертвы превратилась в хозяйку положения, когда он сломлен и вынужден уйти, чтобы зализать раны, я скучаю по нашей игре. По страстному сексу, по долгим разговорам, которые были терапевтичны для обоих, если это слово вообще можно использовать в отношении таких людей, как мы. По той трансформации, которую пережила.

Пережили мы оба.

Он хочет что-то сказать, но слова застревают. Я читаю по глазам. Молча улыбаюсь. Провожу пальцами по лицу, по глубокому вырезу платья. Он бледнеет. Я завожусь. Завожусь оттого, что точно знаю: сейчас ничего не будет. Это конец истории. Но вдруг он пересекает разделяющее нас пространство, коротким движением хватает меня за подбородок, тянет вверх, заставляя встать.

Я улыбаюсь. Мне больно, но я улыбаюсь, вытягиваясь, как стрела, смотря в его опять холодные и опасные глаза. Вина слетает с него, как мишура. И его губы в тысячный раз за этот год впиваются в мой рот, выколачивая из тела душу. Меня пронзает молния, но это не то приятное возбуждение, томление или ожидание, о котором мечтают девушки. Это животная, грубая, низкая страсть, которая разрывает тебя на куски. И даже удовлетворяя ее раз за разом, ты чувствуешь лишь еще больший голод.

Это зависимость.

Его пальцы разжимаются, мои ноги подкашиваются, и я падаю обратно. Больно. Но я задираю голову и смотрю на него снизу вверх.

— Я дал тебе слово, — хрипит он. — Но это не навсегда.

— Появишься тогда, когда сможешь себя простить за то, что сделал со мной. И за то, что ты убил… — Я не договариваю. В этом нет нужды.

Мужчина отступает. Он снова замирает у края, оборачивается. Улыбается.

— Договорились.

Он перемахивает через фальшборт, а я ложусь на спину и смотрю в небо. Приближается закат. В теле пульсирует. Я готовлюсь к новому витку спектакля, закрываю глаза. Мне нужно поспать. А потом порвать это чудесное платье, забиться в угол и ждать, пока меня спасут.

Некоторое время спустя

— Мадам, вы слышите меня?

Чьи-то теплые шершавые руки касаются моей шеи, видимо, нащупывая пульс. Я почти инстинктивно вздрагиваю и пытаюсь отползти от незваного гостя. Руки тут же пропадают. Адреналин вырывает меня из сна. Я открываю глаза и смотрю прямо перед собой, пытаясь разглядеть это новое действующее лицо. Моя жизнь уже давно превратилась в арену боевых действий, и каждый новый мужчина выбирает себе маску по душе: быть агрессором или влюбиться до беспамятства, спасти или уничтожить.

В первое мгновение происходящее кажется мне неправильным, но память о том, что Он ушел, услужливо подтаскивает нужные картинки. Я глубоко дышу, пытаюсь поправить на себе порванное платье, но оно все равно слишком открыто для этих мест.

Чувствую южный взгляд мужчины на своей коже. Подобное бесстыдство для них — признак распущенности. Это антицивилизованность. Но я жертва. И платье порвано, да. Он же не узнает, что разорвала я его сама?

Я скороговоркой начинаю говорить по-французски, плакать и умолять меня не трогать. Раскрываю руку ладонью к нему в попытке отгородиться. Я знаю, как ведут себя женщины, пережившие акт насилия.