После рождения Жаклин я все больше и больше погружаюсь в этот безудержный мрак, в эту порченную былым счастьем нереальность. И я уже потеряла способность дышать, улыбаться. Натягивая маску каждое утро, я срываю ее под вечер — когда мужа нет, когда дочь отдана няне. Я прыгаю в машину и гоню прочь из Марселя по побережью, надеясь, что все случится как в кинофильме, где в финале мы обязательно встретимся. Он будет ждать меня на одинокой скале вдали от городов, чтобы вместе прыгнуть в бездну.

День за днем я выполняю свою социальную функцию. И будто бы сплю. Средиземное море манит шагнуть в теплые лазурные воды, скрыться там, куда не добираются люди.

Понимаю, депрессия. Послеродовая, осложненная травмой привязанности.

Боги, Анна. «Травма привязанности». Ты идиотка. Ты одержима. Думала, оставив за плечами парня-офицера, ты станешь сильнее, переживешь эту потерю. А сама раз за разом пытаешься найти упоминание о нем или о его группе. Упоминание, которого не может быть априори: закрытая группа, их просто не существует для всех правительств мира — и для тебя.

Ох, если бы все было так просто. Если бы можно было просто нажать кнопку delete и стереть прошлое, как старый фильм.

Сентябрь 1990 года

Так работает бессознательное. Мы притягиваем к себе тех пациентов, которые попадают в нашу собственную травму, в наш жизненный этап, в тот цикл, по которому мы движемся. Я увеличила практику, нашла себе супервизора, но так и не смогла ему доверять. Я точно знаю, что все в этом городе так или иначе связаны с моим мужем. Нельзя ставить психотерапевта в двойственное положение.

Я должна справляться сама с тем, как больно мне бывает на сессиях, как тяжело слушать истории о неразделенной любви. Я думала, умру, когда новая пациентка с ходу рассказала о романе с молодым парнем, лишь недавно встретившим совершеннолетие. Она глядела в окно, потому что смотреть в глаза терапевту на первых сессиях страшно. Да и потом страшно. По ее щекам катились слезы, размывая дорожки потекшей туши. Она была красива, опрятна, ухожена. Ей тридцать пять. Ему двадцать.

После нее я не помню, как отвела еще два приема. А потом ушла в клуб. Мне надо напиться. И сейчас я сижу здесь, ловя свет, пишу в блокнот, потому что не могу не писать. Этот дневник — единственное место, где я могу быть собой. Где я могу просто быть. Имею право проявляться как Анна. Аннет. А не мадам Бальмон, жена, мать, успешная женщина.

Март 1991 года

Интересно как.

У меня новый пациент.

Не местный. Сказал, что будет прилетать на сессии. Раз в неделю в первый год, два раза в неделю во второй, если понадобится, то и три. Я не стала проявлять себя слишком ярко и в диалог не вступила. Но запомнила. Говорит, посмотрел мое интервью в передаче. Мы разговаривали об одержимости и любовной зависимости. У него очень холодные глаза. Крайне холодные, но живые. Немного похож на моего мужа. Высокий, статный, благородный (на первый взгляд). Он у меня ассоциируется со старой аристократией, когда манеры превыше всего, а сердце не имеет права голоса. Я чувствую с ним особенную связь, как будто только я могу ему помочь, только во мне он сможет найти утешение.

Он пришел с банальным рассказом о несчастной любви и потере ориентира в пространстве. Но я уже понимаю, что это будет длительное путешествие, сложное путешествие. Возможно, когда-нибудь я смогу описать его как случай — и потом десятилетиями студенты будут разбирать его во время обучения психоанализу. Я бы хотела, чтобы мои статьи читали и цитировали, чтобы мои мысли имели значение. Кажется, именно он должен мне в этом помочь.

Эгоистично?

Интересно вот что: это мои чувства или его?

И почему, когда он был в кабинете, я чувствовала себя такой счастливой? Как будто отражалась от него.