|
Нащупал крылышки и весь задрожал. А_ дядька Смурыгин ему: «Василисин сынок, говорит, той, что семь лет как померла»."Помню, помню", – отвечает дедушка и так на меня ласково поглядел, что я сам не свой стал: не могу понять, радость то была или тоска какая? "Какой же тебе гостинчик подарить? – спрашивает, а сам на груди своей мохнатой роется: сумочка у него там висела из лыка. «Вот, погляди, говорит, что я тебе в лесах да на горах подобрал». И достает гильзу медную, вся блестит, как солнышко; видно, начистил ее дедушка песком. Я только к ней руку протянул, а он мне другой гостинец показывает, камень прозрачный, будто водой синей налитый, так и сверкает камень. Я тогда к камешку, а тут он достает зверька махонького, весь мохнатенький, на задних лапочках стоит и на меня черными глазками смотрит, и вдруг, как засвистит зверек, да так громко, что я даже испугался. Только это я руку протянул, зверек меня как за палец хватит, так две кровавые капельки показались. А все ж схватил я хомячка и побежал с ним к себе… С того раза стал ко мне дедушка часто прилетать…
Слушавший с величайшим вниманием Ашмарин вдруг громко рассмеялся и сказал; – Ну и здоров ты, Петрович, заливать! Чисто сказка какая! – А как же он летать‑то мог? – серьезно спросил Федор Никанорович, и Ашмарин посмотрел на него недоверчиво. – Не могу понять, крылья у твоего дедушки какие были? – А летал он на мизинцах, – сказал Афанасий. – Мизинцы у него были не как у всех людей, а длинные‑длинные. Вот, – Афанасий протянул свою руку ладонью вверх, и все с удивлением увидели, что на его руке мизинец был длинней указательного пальца на целую фалангу. – Только у дедушки он вот такой был. А перепонка тоже от лопатки росла… Как и у меня. Ашмарин приоткрыл рот, да так и забыл его закрыть. – Вот пойду я в лес по грибы, по ягоды, – продолжал Афанасий Петрович, а дедушка тут как тут. В село не зайдет, в ко мне прилетит. «Дедушка, – говорю, – а что, за лесом тоже люди живут? Вон, дядька Смурыгин намедни врал, лодки будто есть такие большущие, что на них лесу больше, чем на все наше село идет. Правда ли?» – «Правда, – говорит дедушка, – я их сам видел. И трубы, из которых дым идет, когда ихние стряпухи прямо на воде щи варят. Да что, внучек, дома я видел такие большущие, что дом на доме стоит, а труба на всех одна, да топят так жарко, что зимой подлетишь к трубе такой, как раз и обогрелся». – «А не та ли это трубушка, про которую дядька Смурыгин тебя спрашивал?» – "На которой господь бог играет? – засмеялся дедушка. – Бог с тобой, внучек. Это дядька Смурыгин старую песню вспомнил, что до меня еще сложена. Сколько я над землей летаю, каких чудес ни видел, а бога не встретил… И на горах высоких, где облака так и дымятся, и над лесами дремучими летал, что зимы‑осени не знают, а вечнозеленые, друг на друга карабкаюгся и друг на друге растут и умирают. Зверей видал, что на человека похожи, да только хвосты имеют в полтора аршина и как устанут с дерева на дерево сигать, так на хвостах тех и повиснут… Эх, внучек, были бы у тебя крылышки, куда мы только ни слетали бы. По‑над облаками, где солнышко всегда сияет, все показал бы тебе, всему бы научил…" И заплакал. «И как,говорит, – из мертвого живое сделать, и как видеть, что спрятано, потому что хоть и не дано нам с тобой знания человеческого, да зато видеть дано многое, что и от глаз и от ушей скрыто…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
– Да, было что‑то и во мне, – сказал Афанасий Петрович. – Было… И тогда в госпитале, когда больные все меня к себе требовали, и потом, когда я проходил клиническую практику… Но хуже всего, когда приходилось точные науки изучать. |
