— Спи спокойно, Эрр! — шептал Арман, в эти редкие теплые мгновения выговаривая имя брата почти с любовью. Только он так называл маленького звереныша. Только маленький звереныш называл его Аром:

— Лера медеар зен ре ласса серра, Ар (пусть рассвет подарит тебе новую радость, Ар (висс.)) — отвечал Эрр виссавийским пожеланием.

Тут, в поместье, учителей не было. Тут Эрр стал похож на потерявшегося, испуганного ребенка.

Арман не понимал мачехи. Как можно было оставить сына, высшего мага, без ментальной защиты? А что если… Эрр сорвется?

Один раз в их школе высший маг сорвался. Арман помнил его безумный взгляд и собственный дикий страх, когда все вокруг рушилось, летело и ломалось. Помнил текущую по венам чужую силу, помнил охватившую его слабость, когда пришли за высшим телохранители повелителя. Помнил и как ученика увозили — всего в крови, растрепанного, безучастного.

Позднее учителя шептались, что высшего не удалось спасти, а в тот же вечер мачеха получила приглашение на погребальную церемонию. Арман не хотел тогда идти. Астрид не настаивала. А теперь, глядя на Эрра, Арман страшно боялся, что и с Эрром будет так же.

Надо успокоиться. Надо подумать. Этот паршивец сын дворецкого, увы, прав.

Придумав брату занятие на вечер, Арман сам пришел в каморку Бара:

— Пойдем в твой лес… На берлогу смотреть не будем… просто… пройдемся. Ты будешь молчать… меня раздражает твоя болтовня.

— Да, мой архан.

Арман многое тогда передумал в лесу. Понял, что более не может быть ребенком. Понял, что, несмотря на свой ум, мачеха ошибается. Понял, что ему, единственному мужчине в доме, все же придется все взять в свои руки… может, написать письмо друзьям отца, рассказать об Эрре, попробовать помочь брату… Но что-то сделать...

Арман все понял, но было слишком поздно. Магия умеет уничтожать почти бесследно.

Глядя чуть позднее в серую, переливающуюся неясным свечением, лужу, оставшуюся на месте недавно красивого дома, Арман чувствовал, что и сам умирает, тонет в волнах тяжелого, тягучего отчаяния. Ну почему? Почему он сообразил так поздно?

Арман упал на колени в ворох припорошенных снегом листьев и понял вдруг, что он ненавидит на самом деле. Не брата, не мачеху, а небо, сыпавшее белые хлопья. И еще первый снег, таявший в сером болоте. Но больше всего он ненавидел себя и собственную слабость. Он должен был увести брата из поместья раньше. А теперь поздно.

— Мой архан…

Арман не ответил. Весь мир исчез. Осталась лишь темнота и падающий в ней снег… и долгие дни воспоминаний. Каждое горькое слово, что сказал он брату и мачехе, каждое неверное глупое движение, огнем стыда вытатуированное на его израненной, истекающей кровью душе…

После он лежал, свернувшись клубком в кровати и вслушивался в скрип снега за окном. И тихо плакал. Сотрясался от рыданий, уже давно не беспокоясь, каким его увидят слуги. Не пил, не ел, отказывался вставать с кровати, а только лежал вот так, сжимая подушку, и выл, глядя на падающий за окном снег.

Ада была рядом. Арман слышал, как она с кем-то переговаривается шепотом, как объясняет — после смерти наследника виссавийцы больше не приходят в Кассию. А если так и дальше пойдет, Арман уйдет за братом.

Арман не испугался, обрадовался словам няни. Он только этого и жаждал. Добраться до грани, увидеть ожидающего за ней брата. Он молил всех богов, которых знал, о милости закрыть глаза и больше не просыпаться. Не видеть ненавистный снег, окутавший все вокруг, стоящий перед глазами днем и ночью. Белые хлопья, тающие в сером болоте. Все, что осталось от его жизни, от красивого дома, от Эрра.

На третий день Арман уже не мог оторвать головы от подушки. Почти все время спал, и снился ему то крик брата, то усталые глаза мачехи, то невинно-ласковая улыбка сестры.