А больше всего огорчало то, что его использовали не по назначению. Он был профессиональным киллером, а не «принеси, подай, иди на хрен, не мешай». А его посылали именно так – принести и подать. Получалось совсем как в той песне Высоцкого – «что он забыл, кто я ему и кто он мне». Хотя нет, Свирин не мог забыть, кто такой Абзац, не мог забыть, потому что не знал. Не знал, что перед ним легенда, последний абзац в биографии многих амбициозных сволочей, мечтающих «молиться на свой пистолет». Абзац не молился на пистолет. Он из него стрелял – ставил последнюю точку. И здравствуйте, тени предков! А сейчас на Кавказ – и хорошо. На Кавказ и в позапрошлом веке бежали от любовных приключений, от проблем.

Глава 2

– Твою мать! Стюардесса! Мать твою!:– кричал в салоне потный мужичишка, от которого несло свежим перегаром. – Кто посадил меня рядом с китайцем? Это же ходячая атипичная пневмония вместе с куриным гриппом. Стюардесса! Я за это платил деньги? За пневмонию?

Китаец уже пристегнул ремни и сидел с непроницаемым лицом. Ему надо было в Минводы, где-то там он собирался жить и работать, а скорее всего уже жил там со своей многочисленной семьей.

– Мужчина, успокойтесь, – металась по салону стюардесса с уставшим лицом. – Мы что-нибудь придумаем.

«Что ты можешь придумать? – мрачно подумал Абзац. – Новую вакцину против атипичной пневмонии или против чего? Почему я должен все это слушать? Мест в самолете достаточно, не хочешь быть рядом с китайцем – пересядь спокойно, зачем орать? И почему все боятся умереть от экзотической болезни, ведь большинство умирает совсем не от этого? Вот так покричишь, покричишь и схватишь инсульт. Это реальней, чем пневмония, да еще атипичная. А что стало с принципом интернационализма, который нам так старательно прививали в школе и после нее? А стихи – «У москвички две косички, у узбечки двадцать пять». Вот и вся разница – в количестве косичек. И все были толерантны, терпели друг друга, как терпит человек, который сел на гвоздь, – До поры до времени.

Абзац расположился в салоне возле иллюминатора, за которым ослепительно блестели белые кучерявые облака. Он откинул голову на спинку кресла и снова восстановил в памяти тот вечер, когда встретил Лику. Это было что-то странное – Лика пила и говорила больше, чем обычно. Может быть, ее вдохновил мартовский туман, может быть, обрадовала неожиданная встреча и нежная близость или выпитое без меры шампанское. Только лежа обнаженной на диване, Лика заговорила о том, о чем говорить нельзя никому – даже самому близкому человеку, – о своих страхах. Именно в этот вечер она решила рассказать о них Шкаброву. Раньше никогда не говорила. Но было в этом вечере что-то предопределяющее дальнейшую судьбу. Такой уж был вечер – волокна тумана словно пронизывали его насквозь, овладевали мыслями, окутывая седыми нитями, и в душе становилось так пусто, так холодно, точно что-то утрачивалось, ускользало навсегда.

— Ты знаешь, – сказала Лика Шкаброву, протягивая руку с бокалом шампанского, – знаешь, чего я больше всего боюсь?

— Смерти?

— Почти. Только не своей. Я не боюсь умереть, тем более все равно придется.

— А все остальные страхи можно преодолеть, – ответил Шкабров словами своего отца, сотрудника разведки.

— Не все. Я боюсь мертвецов.

— Что в них страшного? Бойся живых.

О господи, мертвецы преследовали его даже во время интимной встречи. Сколько он их видел, скольким помог отправиться в мир иной! Лика, обычно такая молчаливая, говорила о своем детстве. Это была высшая степень доверия.

— Мне было шесть лет, – продолжала Лика. – Родители решали вопрос, посылать ли меня в школу.