- И черт меня дернул, - говорю, - ввязаться в эту авантюру.

- А что бы иначе делала? - возразил Томас. - Ходила бы в эту свою редакцию, которая ничего не издает? Притворялась бы, что работаешь? Вы же ничего не делаете. Я имею в виду - вообще ничего.

- Как это ничего? Мы живем. По крайней мере, пытаемся выжить.

- Разве это занятие?

- Не знаю... - говорю. - Просто не думала об этом.

- Беда в том, - говорит Игорь, - что те, кто что-то делают, почему-то постоянно делают не то. Начинают что-то организовывать. Командуют. Стреляют.

- В том-то и дело, - говорит Томас. - Они делают не то, что надо.

- Не бывает - как надо. Просто - не бывает.

- Насколько я знаю всяческую эсхатологию, - говорю, - после того, как станет совсем уж круто, должно наступить царство вечного блаженства. Только вот я это запредельное состояние что-то плохо себе представляю.

- Ты что, дура? - отвечает Игорь. - Это же символика!

- Вот именно.

Дело в том, что, по моему мнению, жизнь - во всяком случае в теперешнем ее понимании - с миром вечного блаженства никак не сопрягается. А то, что нам в лучшем случае обещают, - какое-то совершенно другое состояние. Да и никакие религии, по-моему, и не обещают жизнь. Тогда - что?

При этом в голове у меня почему-то параллельно вертелся дурацкий стишок насчет того, что если вы утонете, то, естественно, ко дну прилипнете. Полежите-полежите, а потом - привыкнете.

Вот в том-то все и дело.

- Полчаса уже прошло, - говорю, - а час пройдет еще не скоро.

- Ладно, - ответил Томас, - пошли.

И мы пошли дальше.

Этот вертолет добавил нам хлопот, потому что теперь мы все время озирались и прислушивались, и дорогу старались выбирать поближе к возможным укрытиям. А дорога пошла поганая. Теперь нужно было очень внимательно смотреть, куда ставишь ногу, а слежавшийся меж камнями лед подтаял на солнце, и было очень скользко. Не мое любимое занятие, одним словом...

Беда в том, что я не гожусь для скалолазанья.

По очень простой причине - некоторые представители человечества открыто признаются в этой своей слабости, кое-кто не признается, у кого-то она выражена больше, у кого-то - меньше, но вообще-то, это извечный страх существ человеческой породы - о нем всегда вспоминают, когда профессионально или стихийно хотят показать нечто самое страшное, изначально отторгающее человека от себя.

Высота. Страх высоты.

Обрыв отталкивает, но одновременно и тянет к себе, к самому краю, именно потому, что обостренное страхом воображение слишком четко рисует возможную картину падения. Ты в таких деталях представляешь себе каждое движение, ведущее к смертному прыжку, сопротивление воздуха, холод и замирание сердца, что невольно тянет воспроизвести все это в действительности, чтобы наконец избавиться, переболев навсегда. Высота это то, с чего нельзя не сорваться, от чего начинает потеть ладони, а сердце пропускает удар, и нога подкашиваются, и все это сопровождается такой остротой ощущений, что этот страх становится почти приятен.

К чему я это говорю?

Вообще-то, практически весь путь наш особой опасности не представлял. За исключением одного отрезка, который, видимо, у альпинистов имеет какое-то свое название. То ли скальная полка, то ли карниз. Может - ни то и ни другое, но чтобы пробраться по довольно узкому каменному излому, нужно было идти боком, прижавшись к скале, а в одном месте - перешагнуть через пустоту. Там, кстати, мог быть не такой уж высокий обрыв, и уж во всяком случае, не пропасть, но это не имело значения. Какая разница, с какой высоты падать на камни - с двадцати или двухсот метров?

Мне было настолько дурно, что я уже не соображала, что происходит вокруг, и плевать на всякие вертолеты. Я прижалась к скале, раскинув руки. Проклятый камень был у меня под щекой, под грудью, он был холодный и мокрый и весь растопырился какими-то выступами, точно пытался оттолкнуть меня.