Лиэслиа, звездно венчанный князь Вина Ши, высокое и белокурое создание.

И он сам, грубый и земной, чья сила заключалась лишь в руках да в мозгах.

Он задрожал, несмотря на покрывавший его пот, и слезы хлынули из его глаз. Он попытался снова заснуть и увидеть во сне Арафель из солнечных лучей и серебра и призрачных оленей, то появляющихся, то исчезающих в тени, ибо это было ее пробуждение и его ночь. Ослепительно сияло бледное эльфийское солнце, и она шла берегом Аргиада там, где он тает во мгле, превращаясь в ничто, так близко от него, что могла запросто прийти.

«Родной», – прокричала она. И это было так, словно она внезапно повернулась к нему лицом. Вздрогнув, он проснулся в темноте, снял камень и положил его вместе с цепью на стол у кроватной стойки рядом с лампадой. Он не хотел больше таких снов, которые мучили его тем, чем он был и чем стал, и чем никогда уже не станет, которые рождали эльфийского принца в его сердце со всей печальной обреченностью его народа, с его леденящей любовью и еще более холодной гордостью. Они были смертельными врагами при встрече – он знал это, такой может стать и она, та, что была к нему так добра.

«Родной», – она окликнула его, но братом был ей Лиэслиа, чья холодная гордость желала снова жить, чей страшный меч убивал людей.

– Ужасный враг, – шепнула тень.

И издали Арафель закричала ему:

– Камень, Киран!

Ему снова снился сон. Он был нагим, и ветер разносил клочья его плоти. То был лес, подобный Элдвуду, и дикое существо бежало в нем, которым был он сам. Трещали ветви, черные сучья, и даже листья здесь были черными, как древние грехи; над ним нависало медное небо, и луна была на нем, как мертвый глаз, налившийся желчью.

– Ужасный, – повторила тень, и ветер пронесся сквозь чернильную листву.

За ним. Она охотилась за ним, и он не должен был глядеть на нее, ибо он был в ее владениях, а раз увидев истинное лицо врага, он сделал бы его реальным.

«Камень!» – принес ветер умоляющий голос.

Он дотянулся до него, напрягая все силы. Он прикоснулся пальцами к нему, и рука его засияла лунным огнем. Тени отступили, и он вышел из этого третьего самого страшного Элда. Он проходил мимо других созданий, которым меньше повезло, теней, что кричали и молили о помощи, которую он не мог им оказать. Одни стенали, моля о милости эльфийского принца, другие шипели, изрыгая яд. И он не осмеливался ни смотреть, ни закрыть глаза.

И вот он снова оказался за каменными стенами, и голос Арафели упрекал его. А он дрожал в чужой постели, сжимая в ладони камень. Так он лежал, а в прорезях окна уж занимался тусклый день. Студеный ветер шевелил его волосы, и где‑то вдали ворчал гром.

Он надел холодную серебряную цепь снова себе на шею и замер, сжимая камень обеими руками и дрожа в наплыве эльфийских воспоминаний… о старых распрях с этой госпожой теней. И мужество, казалось, вытекло из него сквозь раны, оставленные псами в его душе. Он знал, что стал увечным, увечным навсегда, и тем увечьем, что не видно другим, но незабываемо для него. И камень должен быть всегда при нем, чтоб охранять его, а власти в нем больше, чем в самом Киране. Руки у него оледенели, сжимая камень, и согреть их было не так‑то просто – они были смертными, а драгоценность хранила эльфийскую память о тех, кто не любил людей.

Наконец он шевельнулся, услышав, что замок ожил, почувствовав, как перекликаются голоса друг с другом, обычные голоса, возвращая его к миру, который был теперь не совсем его. Он встал, стуча зубами, натянул штаны и подошел к окну, обняв себя руками. Сквозь прорези были видны грязный холм, край леса, мокрая листва и серое небо. Штурмующие ничем не давали о себе знать, если не считать того, что он уже видел накануне. Дождь моросил. Он отвернулся в поисках рубахи и остальной одежды. Он спрятал камень за воротник и зашнуровал его, чтобы тот был не виден.