|
.. - он развязал свой узелок, достал штоф французской водки и передал Филиппу Ивановичу. - Насыпь-ка всем по чарочке. Все благополучно выпили, крякнули, закусили хлебом с солью. Пугачев неотрывно смотрел на простецкого командира, и в его казацкой душе, испытавшей всякую грубость от начальства, закипало теплое чувство какого-то особого почтения. Суворов, то подмигивая солдатам, то гримасничая, стал накручивать торчком чуб над высоким, покрытым ранними морщинами умным лбом. Да и все сухощекое, обветренное, с румянцем, лицо его, несмотря на молодые годы, иссечено мелкими морщинками. Узкогрудый, сухонький, он спокойно сидеть не мог: то передергивал острыми плечами, то подбоченивался, то вскидывал руки вверх и покрикивал: "Война, война!" Голос его резок, тенорист, звонок. Он как бы рубит каждую фразу из гремучего листа металла. Вот он взмахнул локтями, еще раз крикнул: - Война! Эх, детки, детки. А за кого воюем? За мать Россию воюем. Помилуй бог. Молодцы вы. Солдаты в молчании внимали. Пугачев насмелился и с дрожью в голосе, едва не всхлипнув от странного волнения, проговорил: - И мы молодцы, ваше высокоблагородие, а уж вы-то, дозвольте молвить, - вы из молодцов молодец. - Спасибо, казак Пугачев. А ну, Филипп Иваныч, пугни Пугачева второй чаркой. Барабанщик!.. О-о, барабанщик-мученик... Впереди, впереди. Трах-тара-рах, трах-тара-рах... - Суворов наскоро перекрестился, повесил голову, с минуту глядел в землю, от его прямого с небольшой горбинкой носа шли, огибая углы рта, глубокие охватистые складки. Искусно управляя ими, Суворов мог придать своему подвижному лицу то грустное, то суровое, то радостное выражение. Вот он вскинул голову и подмигнул барабанщику: - Иваныч! Суворову, Суворову поднеси. И всем... Все поднялись с чарками, дружно прокричали: - Будь здоров, отец наш! - Пейте, детки. А врага бить будем. Штыком, штыком! Влево коли, вправо коли! Пуля дура, штык молодец. А казацкая саблюка тоже - ого-го... Жжих - и нет башки! Пугачев, песни можешь? - Завсегда могу. Я голосист. - Стой! Дай я сперва. Старуха у меня там, в Кончанском, в селе моем. Нянька. Ох, мастерица, ох, затейница. Не поет, а вопит. Аж слеза берет. Суворов быстро крутнул головой, сорвал с жердины висевшую над его плечом просохшую портянку барабанщика. Тот с испугом закричал: - Ваше высокоблагородие!.. Не трогте! Вот рушничок почище... - Помилуй бог, Иваныч, не шуми, - погрозил Суворов пальцем, взял ручник, живо подвязался им по-бабьи, как платком, весь сморщился, выпятил подбородок, стал похож на старушонку. Пугачев и солдаты не могли стерпеть, улыбнулись. Суворов сугорбился, подшибился рукой и, пришамкивая, запел-завопил старушечьим голосом: Головами мосты мощены, Из кровей реки пропущены, Ох-ти, да ох-ти, да ох-ти мне. - Это про войну, братцы, про кроволитье, - сказал Суворов натуральным голосом и резко разогнулся. - Ой, и добры же слова в песне, ребята. Все кричат - Гомер, Гомер! А вот он - Гомер, старухи деревенские. Не слова, а жемчуг, бриллиантовые бусинки. Берегите, братцы, старину! Он опять сугорбился, сморщился, снова завопил: Круг сердечушка с ружья палят, По бокам пуля пролятыват, Мати дома убивается, Сынок милый не вертается. |
