Мир, в котором сагоны бессильны.

Рэйли пел негромко странную, красивую песню. Временами Ильгет и Мира подпевали ему, мы все уже знали эту песню наизусть.

Мы еще не знали, что услышим эту песню, выйдя в последний раз перед вылетом из «Синей вороны». В общем-то принято собираться всем экипажем — в данном случае, всем отрядом — перед дальней дорогой. Но в этот раз мы собрались прямо перед тем, как идти в космопорт. С вещами, благо их немного. Оружие погрузили на корабль заранее. «Синяя ворона» — ресторан демократический, никто не будет удивляться, если вы завалитесь туда в броневом бикре и с оружием. И даже если в таком виде будет целая компания. Так уж у нас получилось, просто накануне было совершенно некогда идти в ресторан. Все семьи были с нами, а со мной вместе пришел Валтэн. Мы ведь договорились провожать и встречать друг друга.

И через двести двадцать четыре дня, когда я пересеку карантинную зону, сдам оружие на проверку и вещи на таможню, выйду в зал ожидания — Валтэн будет ждать меня там. Он молча и крепко обнимет меня, мы заберем оружие и багаж и двинемся по кипарисовой аллее к городу.

И вот, когда мы вышли из «Синей вороны», притихшие, молчаливые — только дети трещали без умолку — небольшая группа у самого края Набережной, там, где набережная переходит уже в обычный берег, привлекла наше внимание. Двое пареньков играли на гитаре и флейте и пели ту самую странную мелодию.

До старта оставалось еще шесть часов. И мы двинулись пешком до космопорта — ну что же, четыре километра — это совсем не много. Мы шли по кипарисовой аллее и почти не разговаривали. Лишь вбирали в себя последние запахи, звуки, тени вечерней осенней Коринты… Смотрели на взлетающие в небо льдистые шпили Церкви Святого Квиринуса, слева от аллеи.

Но пока ничего этого не случилось. И мы сидели вокруг костра, огонь озарял лица, делая их совсем особенными, глубокими, глаза — горящими, делая всех — красивыми. И даже я, еще совсем не умеющий петь, тихонько подпевал Рэйли.

Темные глаза Миры блестели, как жидкое пламя — в свете костра. Она тихо пела и кутала плечи в громоздкую куртку. Тогда я и не думал, и не знал еще, что Мира так и останется на Анзоре. В сером, пронзительно тоскливом лервенском небе — превратившись в огонь.

Родители потихоньку удалялись от костра, укладывая в палатках младших детей. Кто-то и сам завалился спать. Мы негромко разговаривали, пели, снова разговаривали. Чен читал стихи своей жены — она в данный момент улетела в экспедицию и должна была вернуться через неделю. Им совсем немного времени оставалось побыть вместе. Я знал Лиссу, она была этнографом и вообще замечательным человеком. И стихи ее мне очень нравились.

Чен дочитал, и все помолчали. Так принято на Квирине, вместо аплодисментов и криков «браво» — молчание, и чем оно глубже и продолжительнее, тем выше оценили слушатели артиста. И это, по-моему, очень правильно, как и чем еще вознаградить стихи или музыку, если не молчанием, вдумыванием, вживанием в них… Это бывает очень уместно — просто помолчать. Потом кто-то запел. Чен, еще не совсем отошедший от волнения, наклонился ко мне и прошептал.

— Вот читаю… и будто она здесь, рядом. Вернулась бы уж скорее!

Через два месяца мы с Ченом будем лежать в укрытии в нескольких километрах от Балларэги, с южной стороны, будем ждать сигнала на штурм.