— И не такой уж урод.

— Cherchez la femme?

— У нас тут заключаются пари. Я поставил на Еву. Чистая догадка, учтите.

И это правда была только догадка. Никаких доказательств у него не было. Этот член парламента пользовался куда большей известностью, чем Филдинг, — задиристый шоумен и профессиональный ненавистник тори, но вряд ли надежный наблюдатель. Тем не менее он указал на одну честолюбивую мечту, обернувшуюся фиаско, а враги иногда видят дальше друзей.

Затем Дженнингс встретился с человеком, которого теоретически наметил как ключевого свидетеля — и во многом потому, что он тоже казался врагом, хотя ему полагалось быть другом. Питер, сын. У сержанта был доступ к досье, которое официально не существовало. В нем Питер почти не упоминался, если не считать указания, чей он сын. Он был помечен как «неопределенный Н.Л. (новый левый); интерес скорее эмоциональный, чем интеллектуальный, далеко не закоренелый». Эпитет «временно розовый», на чем упоминание о нем завершалось, нес — в странной манере тех, кто так предан антисоциализму, что готовы во имя его шпионить (то есть притворно выступать за дело, которое ненавидят), — очень четкий душок подлинно марксистского презрения.

Сержант встретился с Питером в найтсбриджской квартире. Он унаследовал что-то от высокого роста и красоты своего отца и словно бы ту же неспособность улыбаться. Он с несколько подчеркнутым пренебрежением относился к роскошной обстановке квартиры и не скрывал раздражения, что вынужден снова повторять надоевшую историю.

Сам Дженнингс был практически вне политики. Он разделял общее (а также его отца) мнение, что полиции легче работать при консервативном правительстве, и презирал Вильсона. Но Хит ему нравился немногим больше. Гораздо сильнее, чем он ненавидел обе партии, ему претили политические игры как таковые: постоянная ложь и затушевывание, мелочное набирание очков. С другой стороны, он не был такой уж фашистской свиньей, какой, как ему вскоре стало ясно, его считал Питер. По идее, он уважал надлежащие процедуры, правосудие, пусть даже оно ни разу не подверглось проверке, и ему активно не нравилась физическая сторона полицейской работы, случаи откровенного насилия, о которых он слышал и которых раза два был очевидцем. В сущности, жизнь представлялась ему игрой: ты играешь в нее главным образом ради себя и лишь случайно из чувства долга. Быть на стороне закона входило в правила, а не являлось нравственным императивом. А потому он сразу же почувствовал антипатию к Питеру не столько по политическим причинам, сколько по всяким неясным — и социальным, и связанным с ведением игры… Так парадоксально ненавидят противника и за нечисто присвоенные преимущества, и за бездарное их использование. Дженнингс выбрал бы тут просто словечко «пустышка». Он не проводил различия между пренебрежением к полиции, заимствованным у левого крыла, и наследственным, классовым. Дженнингс видел только пренебрежение, и в отличие от сидящего напротив него молодого человека умел куда лучше скрывать подобное чувство.

Вопрос об ужине вечером в четверг возник словно бы случайно. Питер позвонил отцу около шести сказать, что все-таки не приедет в Холл на уик-энд. Его отец предложил, чтобы они поужинали вечером вместе и чтобы он привел Изобель. Филдинг намеревался лечь пораньше и не собирался оставаться с ними дольше двух часов. Они позвали его в новый кебаб-хаус на Шарлотт-стрит. Ему нравилось иногда «знакомиться с трущобами» в их обществе, так что в подобном ужине ничего необычного не было. Он выглядел совершенно нормально — в своей «обычной роли любезной многоопытности». Спорить о политике они прекратили «давным-давно». Говорили они о семейных делах. Об Уотергейте. По отношению к Никсону его отец принял позицию «Таймс» (что его «несправедливо подвергли импичменту за действия других»), но он не собирался серьезно защищать администрацию Белого Дома.