— И это так уж необычно?

— Просто более типично для актера. Ну и некоторые писатели тоже. Своего рода маниакальная потребность знать… что о них знают?

— Ну хорошо.

— В сущности, своего рода ужас. Что они провалились, остались незамеченными. Но только профессии писателей и актеров куда менее предсказуемы. У них есть возможность вечного оптимизма. Для большинства. Следующая книга будет шедевром. Следующая роль вызовет сенсацию. — Она посмотрела на него, словно убеждала и взвешивала. — А с другой стороны, они живут в цинично открытых мирах. Злобных. Где никто искренне не верит чужим репутациям — особенно если за ними стоит успех. По-своему, все это даже оздоровительно. Но он не такой. Тори относятся к успеху с жуткой серьезностью. Они определяют его с абсолютной точностью. Так что деваться некуда. Успех подразумевает положение. Статус. Титул. Деньги. И отдушин наверху так мало. Вы должны быть премьер-министром. Или знаменитым адвокатом. Мультимиллионером. Либо это, либо провал. — Она сказала: — Вспомните Ивлина Во. Жуткий тори и сноб. Но также очень проницательный, очень остроумный. Попробуйте вообразить кого-нибудь вроде, с куда большим воображением, чем в нем замечали, но абсолютно без предохранительных клапанов, которыми располагал Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Ни запоев, ни неприемлемого поведения в личной жизни.

— Что делает его таким же, как тысячи и тысячи других?

— Но нам известен о нем один особый факт. Он сделал то, чего не делали тысячи и тысячи других. Значит, мук было несравненно больше. Ощущение провала, ловушки. И вынужденность — потому что все в его мире было таким шаблонным, таким консервативным — делать вид, будто он вполне счастлив. Никаких творческих талантов по словам Питера. Даже в суде как адвокат он ничем особенно не выделялся. Только обширные сведения в некоторых областях права. — Она сказала: — Ну и его культурные пристрастия. Он как-то сказал мне, что очень любит исторические биографии. Жизнеописания великих людей. И еще театр — он искренне очень его любил. Все это я знаю потому, что, кроме этого, нам разговаривать практически было не о чем. И он обожал Уинстона Черчилля. Крупнейшего старого скомороха из них всех.

В разброд мыслей сержанта вторглось воспоминание: мисс Парсонс о том, как Филдинг «чуть было» не проголосовал за лейбористов в 1945 году. Да, это как-то укладывалось.

И сказал:

— Продолжайте.

— Он все больше и больше ощущает себя третьестепенным персонажем в скверной книге. Даже собственный сын его презирает. Значит, он — зомби. Винт высокого класса в поддельной машине. Он чувствует себя уже не высокопривилегированным и преуспевшим, но полным и нелепым неудачником.

Теперь она кончиком пальца чертила на столике невидимые фигуры: квадрат, круг с точкой в центре. Сержант прикидывал, есть на ней хоть что-нибудь под платьем. Он представил, как она сидит верхом у него на коленях, обвивает ему руками шею, мучает его. И беспощадность. Влюбляешься, внезапно понимая, чего недоставало предыдущей любви.

— Затем в один прекрасный день он видит, как покончить с истлеванием и муками. Как обрести своего рода бессмертие.

— Исчезнув.

— Единственное, чего люди не забывают, это нечто нераскрытое. Ничто не живет так долго, как неразгаданная тайна. — Она подняла палец, чертивший фигуры. — При условии, что она такой и останется. Если его выследят, найдут, все снова рухнет. И снова его впишут в ту же историю. Нервный криз. Псих. Ну и так далее.

Теперь что-то сдвинулось, кусочки собранных улик начали склеиваться, и слушать ее было тем же, что быть с ней. Шум на заднем плане, другие голоса, липкая жара — все начало отступать.