Перл с плачем выбежала из комнаты.

Энн Виккерс не пошла на Весеннюю вечерню и не произнесла там тщательно обдуманную краткую речь. Она долго сидела в темноте, и такая боль сжимала ей сердце, что она не замечала, как ноют затекшие руки и ноги.

— Все это правда, — тупо повторяла она. — Теперь мне снова понадобится вера, чтобы вымолить себе смирение. Да только, наверное, его у меня никогда не было и никогда не будет. Правда, после этого… нет, я бы с удовольствием прикончила это жалкое отродье, эту самодовольную меднолобую ханжу! Из-за нее я потеряла уверенность в себе! Но, может быть, после этого я не буду задаваться. Смирение! «Блаженны нищие духом, ибо…»

Черта с два они блаженны! Блаженны богатые духом, ибо ни к чему им царствие небесное! Блаженны смелые, ибо господь увидит дела их!

Однако в последние месяцы занятий и после окончания колледжа Энн вела себя необыкновенно тихо. Она отказалась от предложенной ей должности младшего преподавателя экономики на летних курсах в Брин Мор-колледже и поступила работать на душную ткацкую фабрику в Фолл-Ривер. Здесь она убедилась, что французские и канадские работницы в отличие от касты утонченных женщин превосходно осведомлены о любви, о детях, об усталости и голоде, о поисках работы, о том, зачем нужны профсоюзы, а также о том, как надо прятать кирпичи, чтобы бить стекла во время забастовки.

И таким образом Энн все же обрела смирение — вполне достаточное для того, чтобы жить в мире, который равно превозносит и презирает это опасное свойство.

ГЛАВА X

Энн окончила колледж в 1912 году и в течение следующих десяти лет то и дело меняла занятия. Первый год она училась ходить за больными в нью-йоркской пресвитерианской больнице, закладывая основу для будущей работы в области социального обеспечения, которая, в свою очередь, должна была привести к политической деятельности в тот неуклонно приближающийся день, когда женщины добьются избирательного права.

Друзья советовали ей заняться наукой или поступить на курсы практической социологии, читать книги и слушать лекции о жизни угнетенных, но Энн предпочитала учиться с помощью собственных глаз, рук и носа — главным образом носа.

В разгар борьбы за избирательное право женщин она работала в Нью-Йоркском Штабе суфражисток, а оттуда была послана в один из городов штата Огайо — для конспирации назовем его Клейтберн. В пиратской команде суфражисток Энн была одной из самых выдающихся пираток. Еще задолго до возникновения агрессивной Национальной Женской Партии, которая развлекалась веселыми бунтами и докучала сенаторам в их священных кабинетах, во многих американских городах существовали группы юных дьяволиц, искусно отравлявших жизнь членам конгресса, которые, заняв самые тепленькие местечки, годами мурлыкали, что женщины — матери и спасительницы рода человеческого, хранительницы культуры и нравственности, вдохновительницы всего благородного, что только есть в мужчинах, но что нежный цвет их женственности (впрочем, не поддающийся воздействию корыта, пеленок и курятника) неминуемо поблекнет в зараженной миазмами атмосфере избирательных участков; и что, разумеется, женщины должны получить избирательное право — когда-нибудь в будущем, а пока торопиться незачем. Это «когда-нибудь», безусловно, совпадало по времени с той гипотетическою датой, когда Англия сочтет возможным предоставить древней Индии (а Америка — Филиппинам) право на самоуправление, когда наниматели от радости захлопают в ладоши, повысив зарплату своим рабочим — не членам профсоюза, когда все супружеские пары перестанут ссориться; когда исчезнут проституция и пьянство, когда каждый университетский профессор будет знать жизнь не хуже любого шофера грузовика, когда фермеры усвоят начатки агрономии, когда атеисты осчастливят всех верующих, обратив их в разумный материализм, когда собаки будут рождаться дрессированными, а кошки станут ласково играть с мышами.