Мы с Гуннаром пришли сюда с целью найти кое-что для своего проекта. Если бросить в уголке нашего «пыльного котла» парочку ржавых автомобильных запчастей для антуража, картина станет еще более удручающей.

Поисками в основном занимался я, потому что Гуннар с головой ушел в изучение некоего каталога.

— Что скажешь вот об этом? — спросил он, пока я обозревал груду бамперов, слишком современных для наших целей. Я даже не взглянул в его каталог — о таком антураже я и думать не хотел.

— Знаешь что, — сказал я, — может, пусть это будет сюрпризом?

— Да брось, Энси. Мне нужно твое мнение. Мне нравится вот этот, белый, но он слишком девчачий. А этот... ну не знаю... у нас кухонные шкафы из такого дерева. Как-то это идет вразрез со здравым смыслом.

— По-моему, то, что ты сейчас делаешь, идет вразрез со здравым смыслом.

— Но ведь это нужно сделать.

— Так пусть этим занимается кто-нибудь другой. Тебе-то какая забота? Ты ведь будешь внутри, значит, тебя не должно колыхать, как оно выглядит снаружи.

Он взвился:

— Как ты не понимаешь! Тут речь о том, каким я останусь в людской памяти! Он должен выражать, кем я был и каким меня должны помнить. Ведь это же как при покупке своего первого автомобиля — имидж важнее всего.

Я глянул в каталог.

— Ну ладно. Тогда возьми вот этот, цвета оружейной стали, — сказал я с отвращением. — Прям тебе «мерседес».

Он всмотрелся, потом кивнул.

— Может, я даже прикреплю на него эмблему «мерседеса». А что, будет классно!

То, что Гуннар может вот так запросто обсуждать гробы, не только выбивало из колеи — это бесило.

— А почему бы тебе не сделать вид, что все хорошо, и пожить нормальной человеческой жизнью, как все умирающие?

Он воззрился на меня так, будто это не с ним, а со мной было что-то не в порядке.

— С какой стати?

— Просто у меня впечатление, что ты наслаждаешься всем этим. А не должен бы. Вот что я хочу сказать. Понаслаждайся лучше чем-нибудь другим.

— Считаешь, что трезвое отношение к смерти неправильно?

Я не успеваю даже толком уяснить себе вопрос, как за спиной раздается:

— Эй, чуваки!

Я оборачиваюсь и вижу знакомое лицо. Из-за груды задних фонарей выныривает Пихач. Мы с ним обмениваемся официальным восьмичастным рукопожатием — я уже достаточно напрактиковался, чтобы не запутаться. Пих тем же образом приветствует и Гуннара; тот довольно гладко обезьянничает за ним весь ритуал.

— Получил мой подарок? — осведомляется Пихач. — Правда, клево?

— Что? Ах да! — вспоминает Гуннар. — Целый год. Здорово! Я как узнал, у меня прям мороз по коже!

— Жидкий азот, бро. С его помощью можно заморозить твою башку, пока лечение не изобретут. Мы же про этот мороз говорим, правда?

— Нет... то есть да. Словом, спасибо тебе.

— Слушай, а ты когда-нибудь думал про глубокую заморозку? Типа анабиоз? Я слыхал, Уолта Диснея заморозили и закопали под каруселью в Диснейленде. Во круто?

— Вообще-то, — вставил я, — это утка.

— Ну да, — признал Пихач, — но ведь здорово, если бы оно вдруг оказалось правдой, а?

И тут до меня дошло, что я, единственный нормальный из всех здесь присутствующих, зажат, словно резиновый зубной протектор, между двумя челюстями смерти: с одной стороны Гуннар, который сделал свою смерть смыслом своей жизни; с другой — Пихач, считающий роковое предсказание чем-то вроде гарантии на три десятилетия, в которые он свободно может подвергать себя любым опасностям.