Во время их разговора миссис Умляут все время косилась на меня. Поначалу ее взгляды были исполнены подозрения, но постепенно она оттаяла, и в ней вновь проснулись материнские инстинкты.
Ко мне на кухню пришел Гуннар. Вот тут я удивился, потому что мы теперь вроде как преступник и его жертва. Однако, судя по всему, моя неожиданная атака не лишила его обычного спокойствия. Наверно, потому, что у него имелись куда более серьезные поводы для волнений.
— Похоже, «голубая лента» для нашей школы сгорела синим пламенем, — изрек он и рассказал, что случилось после того, как наша семья покинула актовый зал.
— Не смог я отдать им их месяцы, — вздохнул Гуннар. — И тебе тоже не смогу. Потому что на прошлой неделе папа нашел папку и сжег все контракты в камине.
Вот и конец моим надеждам. Развеялись как дым. Без этих контрактов не удастся отменить все содеянное мной. Правда, я уже достаточно пришел в себя, чтобы сообразить: моему папе эти бумаги все равно не помогли бы.
Гуннар поведал, что в ту самую минуту, когда их мама переступила порог, мистер Умляут ушел из дому.
— Они расходятся, — сообщил он.
Я собрался было ответить, что, мол, невелика беда, бывает и хуже, но сдержался, поймав себя на том, что уж больно это походило бы на высказывания тети Моны: «Душевная травма? Вот когда твоего папу хватит инфаркт, тогда ты узнаешь, что такое душевная травма. И, кстати, инфаркты гораздо инфарктистее в Чикаго».
Мне не хотелось приуменьшать его боль. Любая проблема кажется тяжелой до тех пор, пока тебя не постигнет беда похуже.
Через пару минут в кухню зашли Кирстен и миссис Умляут, в руках которой, к счастью, уже не было колотушки для мяса. Она присела рядом и посмотрела на меня с гораздо бОльшим сочувствием, чем когда я ворвался в их дом.
— Как папа? — спросила она.
— Операция все еще идет. Во всяком случае, шла, когда я уходил из больницы.
Миссис Умляут кивнула. Потом взяла обе мои руки в свои, заглянула в мой единственный функционирующий глаз и сказала нечто такое, что я буду помнить всю свою жизнь:
— Он либо будет жить, либо умрет.
В точку. Всего несколько слов. Но мне внезапно все представилось в более ясном свете. «Он либо будет жить, либо умрет». Так просто. Вся эта драма, все сумасшествие, вся паника не значили ровно ничего. Жизнь — это игра, бросок игральной кости. Не знаю почему, но меня эта мысль утешила. Пятьдесят на пятьдесят, только два варианта. Предсказать тот или иной исход я не мог, контролировать их тоже. Это было свыше моих сил. Я боялся произнести слово «умрет», но сейчас, будучи сказанным с такой силой и сочувствием, оно вдруг потеряло надо мной власть.
Впервые за всю ночь я расплакался так отчаянно, как будто боялся не дожить до завтра, хотя прекрасно знал, что завтра для меня все же наступит. Может, и не такое, какого бы мне хотелось, но наступит.
Я почувствовал на своем плече руку Кирстен, и теперь утешение объяло меня со всех сторон. А когда мои слезы иссякли, миссис Умляут сказала:
— Пойдем. Я отвезу тебя в больницу.
В комнате ожидания я увидел больше знакомых лиц, чем когда уходил: прибыли наши родственники, с которыми мы так и не встретились на Рождество, Барри из ресторана, пара друзей семьи, а главное — здесь были Лекси и ее дедушка. Я сразу направился к Лекси. Завидев меня, пес-поводырь Мокси встал, поэтому моя подруга узнала, что я здесь еще до того, как кто-то назвал меня по имени.
— Мы приехали, как только услышали, — сказала она. — А ты где был?
— Долгая история. Какие-нибудь новости есть?
— Пока нет.
Я огляделся. Мона вернулась, Кристина спала у нее на руках. Они что, помирились? На меня тетя не смотрела.
Кроули, который никогда не покидал своей квартиры, если только его не выковырять оттуда ломом и не увести силой, подошел ко мне и сказал:
— Оплачиваю все издержки. |