Из таких обществ менее всего покорными и менее всего удерживаемыми в руках были те, которые не оказывались захвачены великими течениями межконтинентальных обменов; те, чью «заурядную экономику не увлекал какой-нибудь господствовавший продукт», какое-нибудь управляемое издалека, из-за Атлантики, производство.

Такие общества и экономики, мало интересовавшие европейских негоциантов и не получавшие ни капиталовложений, ни заказов, оставались бедными, относительно свободными и обреченными на автаркию.

Таков был случай Перу, таким был случай зоны крупных владений в Венесуэле, так обстояло дело и в долине Сан-Франциску, этой «реки стад», больше чем наполовину одичавших внутри Бразилии, где какой-нибудь феодальный сеньор владел столь же обширными (но практически пустынными) землями, как вся Франция Людовика XIV.

И так же выглядела обстановка в любом городе, в достаточной мере затерянном в американском пространстве, достаточно изолированном, чтобы быть вынужденным управляться самостоятельно, даже если у него не было никакого «зуда» независимости.

В XVIII веке Сан-Паулу оставался примером такой вынужденной независимости. «У португальцев, — писал в 1766 году Аккариас де Серионн, — мало поселении во внутренних областях Бразилии; город Сан-Пуалу, тот, который они рассматривают как самый значительный... Этот город находится более чем в 12 часах пути в глубь материка».

«Это, — говорил Кореаль, — своего рода республика, созданная при своем основании всякого сорта людьми без стыда и совести». «Паулисты» считали себя свободным народом. По правде говоря, то было осиное гнездо: они разбойничали на дорогах внутренних областей, а если они и снабжали продовольствием лагеря рудокопов, то и совершали также набеги на индейские деревни иезуитских редукций (разновидность резерваций для индейского населения), расположенные вдоль Параны, доходя в своих рейдах до Перу и Амазонии.

Однако же послушных или укрощенных экономик было изобилие. В самом деле, они не могли артачиться, живя закупками из своих метрополий и европейскими кредитами.

Однако мог ли «колониальный договор» сохраняться вечно под знаком вопиющего неравенства? — спрашивает Фернан Бродель.

Колонии существовали только для того, чтобы служить богатству, престижу, силе метрополий. Их торговля, вся их жизнь находилась под надзором. Колонии почти всегда жаловались на нехватку монеты. Несмотря на все их жалобы недостаток этот не был устранен: метрополия намеревалась иметь положительный баланс со своими колониями и, значит, получать наличные, а не предоставлять их.

И тогда, сколь ни велико было терпение стран, пребывавших в приниженном состоянии, такой режим, быть может, не продержался бы долго, если бы действительность соответствовала букве регламентов и законов, если бы расстояние — хотя бы в виде продолжительности плавания через Атлантику — не оказалось творцом определенной свободы, если бы вездесущая и неискоренимая контрабанда не служила смазкой для всего механизма.

Отсюда вытекала некоторая склонность к терпимости, тенденция предоставить вещам идти своим ходом, так что происходили сами собой определенные перекосы и восстановления равновесия, которые редко осознавали в нужный момент и против которых позднее никто более не мог бороться.

Так, ис было эффективных таможен; так, администрация не столько буквально исполняла распоряжения мегрополии, сколько уступала напору местных и частных интересов.

Более того, рост обменов помогал американским экономикам стать экономиками денежными, сделать так, что некая часть американских драгоценных металлов посредством ли контрабанды или единственно силою рыночной логики оставалась на месте, а не направлялась в Европу.