Обняв Молабуха и крепко целуя в губы, я сказал:

– Дурында, благодари Сергуна за то, что на рельсу тебя поставил…

Они целовались долго и смачно, сдабривая поцелуй тёплым матерным словом и кряком, каким только крякают мясники, опуская топор в кровавую бычью тушу.

21

Тайна электрической грелки была раскрыта. Мы с Есениным несколько дней ходили подавленные. Часами обсуждали, какие кары обрушит революционная законность на наши головы. По ночам снилась Лубянка, следователь с ястребиными глазами, чёрная стальная решётка. Когда комендант дома амнистировал наше преступление, мы устроили пиршество. Знакомые пожимали руки, возлюбленные плакали от радости, друзья обнимали, поздравляли с неожиданным исходом. На радостях пили чай из самовара, вскипевшего на Николае угоднике: не было у нас угля, не было лучины – пришлось нащипать старую иконку, что смирнёхонько висела в уголке комнаты. Один из всех «Почём Соль» отказался пить божественный чай. Отодвинув соблазнительно дымящийся стакан, сидел хмурый, сердито пояснив, что дедушка у него был верующий, что дедушку он очень почитает и что за такой чай годика три тому назад погнали б нас по Владимирке. Есенин в шутливом серьёзе продолжал:

Не меня ль по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с верёвкою на шее

Полюбить тоску…

А зима свирепела с каждой неделей. После неудачи с электрической грелкой мы решили пожертвовать и письменным столом морёного дуба, превосходным книжным шкафом с полными собраниями сочинений Карпа Карповича и завидным простором нашего ледяного кабинета ради махонькой ванной комнаты.

Ванну мы закрыли матрацем – ложе; умывальник досками – письменный стол; колонку для согревания воды топили книгами.

Тепло от колонки вдохновляло на лирику. Через несколько дней после переселения в ванную Есенин прочёл мне:

Молча ухает звёздная звонница,

Что ни лист, то свеча заре,

Никого не впущу я в горницу,

Никому не открою дверь.

Действительно: приходилось зубами и тяжёлым замком отстаивать открытую нами «ванну обетованную». Вся квартира, с завистью глядя на наше тёплое беспечное существование, устраивала собрания и выносила резолюции, требующие: установления очереди на житьё под благосклонной эгидой колонки и на немедленное выселение нас, захвативших без соответствующего ордера общественную площадь.

Мы были неумолимы и твердокаменны.

После Нового года у меня завелась подруга. Есенин смотрел на это дело бранчливо; супил брови, когда исчезал я под вечер. Приходил Кусиков и подливал масла в огонь, намекая на измену в привязанности и дружбе, уверяя, что начинается так всегда – со склонности лёгкой, а кончается… и напевал своим приятным, маленьким и, будто, сердечным голосом:

Обидно, досадно,

До слёз, до мученья…

Есенин хорошо знал Кусикова, знал, что он вроде того чеховского мужика, который, встретив крестьянина, везущего бревно, говорил тому: «А ведь бревно то из сухостоя, трухлявое»; рыбаку, сидящему с удочкой: «В такую погоду не будет клевать»; мужиков в засуху уверял, что «дождей не будет до самых морозов», а когда шли дожди, что «теперь всё погибнет в поле»…

И всё таки Есенина нервило и дёргало кусиковское

Обидно, досадно…

Как то я не ночевал дома.